Я слушал в глубочайшем изумлении.
— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь,
говорит народная, или, вернее, простонародная пословица. Я же говорю так:
исключения, беспрерывно повторяющиеся, обращаются в общее правило. За другим
зайцем, то есть, в переводе на русский язык, за другой дамой погнался — и
результатов никаких. Уж если что схватил, то сего и держись. Где надо убыстрять
дело, он там мямлит. Версилов — ведь это «бабий пророк-с» — вот как его молодой
князь Сокольский тогда при мне красиво обозначил. Нет, вы ко мне приходите!
Если вы хотите про Версилова много узнать, вы ко мне приходите.
Он видимо любовался на мой раскрытый от удивления рот.
Никогда и ничего не слыхивал я до сих пор про грудного ребенка. И вот в этот
миг вдруг хлопнула дверь у соседок и кто-то быстро вошел в их комнату.
— Версилов живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом
Литвиновой, номер семнадцать, сама была в адресном! — громко прокричал
раздраженный женский голос; каждое слово было нам слышно. Стебельков вскинул
бровями и поднял над головою палец.
— Мы о нем здесь, а он уж и там… Вот они, исключения-то,
беспрерывно повторяющиеся! Quand on parle d’une corde…
[36]
Он быстро, с прискоком присел на диване и стал
прислушиваться к той двери, к которой был приставлен диван.
Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая
молодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но каким
же образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визг
озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или которого от чего-то
удерживают. Разница с давешним была лишь та, что крики и взвизги продолжались
еще дольше. Слышалась борьба, какие-то слова, частые, быстрые: «Не хочу, не
хочу, отдайте, сейчас отдайте!» — или что-то в этом роде — не могу совершенно
припомнить. Затем, как и давеча, кто-то стремительно бросился к дверям и
отворил их. Обе соседки выскочили в коридор, одна, как и давеча, очевидно
удерживая другую. Стебельков, уже давно вскочивший с дивана и с наслаждением
прислушивавшийся, так и сиганул к дверям и тотчас преоткровенно выскочил в
коридор прямо к соседкам. Разумеется, я тоже подбежал к дверям. Но его
появление в коридоре было ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и с
шумом захлопнули за собою дверь. Стебельков прыгнул было за ними, но
приостановился, подняв палец, улыбаясь и соображая; на этот раз в улыбке его я
разглядел что-то чрезвычайно скверное, темное и зловещее. Увидав хозяйку,
стоявшую опять у своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через
коридор; прошушукав с нею минуты две и, конечно, получив сведения, он уже
осанисто и решительно воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр, мельком
взглянулся в зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже не
поглядев на меня, отправился к соседкам. Мгновение он прислушивался у двери,
подставив ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая грозила
ему пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: «Ох шалун, шалун!»
Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы сгорбившись от
деликатности, постучал костями пальцев к соседкам. Послышался голос:
— Кто там?
— Не позволите ли войти по важнейшему делу? — громко и
осанисто произнес Стебельков.
Помедлили, но все-таки отворили, сначала чуть-чуть, на
четверть; но Стебельков тотчас же крепко ухватился за ручку замка и уж не дал
бы затворить опять. Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все
порываясь в комнату; я не помню слов, но он говорил про Версилова, что может
сообщить, все разъяснить — «нет-с, вы меня спросите», «нет-с, вы ко мне
приходите» — в этом роде. Его очень скоро впустили. Я воротился к дивану и стал
было подслушивать, но всего не мог разобрать, слышал только, что часто
упоминали про Версилова. По интонации голоса я догадывался, что Стебельков уже
овладел разговором, говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись, вроде
как давеча со мной: «вы следите?», «теперь извольте вникнуть» и проч. Впрочем,
с женщинами он должен быть необыкновенно любезен. Уже раза два раздался его
громкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с его голосом, а
иногда и побеждая его голос, раздавались голоса обеих женщин, вовсе не
выражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той, которая давеча
визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то обличая и жалуясь,
ища суда и судьи. Но Стебельков не отставал, возвышал речь все больше и больше
и хохотал все чаще и чаще; эти люди слушать других не умеют. Я скоро сошел с
дивана, потому что подслушивать показалось мне стыдно, и перебрался на мое
старое место, у окна, на плетеном стуле. Я был убежден, что Васин считает этого
господина ни во что, но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезным
достоинством заступится и назидательно заметит, что это «человек практический,
из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных
точек зрения». В то мгновение, впрочем, помню, я был как-то весь нравственно
разбит, сердце у меня билось и я несомненно чего-то ждал. Прошло минут десять,
и вдруг, в самой середине одного раскатистого взрыва хохота, кто-то,
точь-в-точь как давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин,
слышно было, как вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другим
голосом, точно оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали… Но его не
дослушали; раздались гневные крики: «Вон! вы негодяй, вы бесстыдник!» Одним
словом, ясно было, что его выталкивают. Я отворил дверь как раз в ту минуту,
когда он выпрыгнул в коридор от соседок и, кажется, буквально, то есть руками,
выпихнутый ими. Увидав меня, он вдруг закричал, на меня указывая:
— Вот сын Версилова! Если не верите мне, то вот сын его, его
собственный сын! Пожалуйте! — И он властно схватил меня за руку.
— Это сын его, родной его сын! — повторял он, подводя меня к
дамам и не прибавляя, впрочем, ничего больше для разъяснения.
Молодая женщина стояла в коридоре, пожилая — на шаг сзади ее
в дверях. Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет
двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько
похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только
Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном
исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы,
светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования. Помню тоже, что
сам я был в чрезвычайно глупом и недостойном положении, потому что решительно
не нашелся, что сказать, по милости этого нахала.
— Что ж такое, что сын! Если он с вами, то он негодяй. Если
вы сын Версилова, — обратилась она вдруг ко мне, — то передайте от меня вашему
отцу, что он негодяй, что он недостойный бесстыдник, что мне денег его не надо…
Нате, нате, нате, передайте сейчас ему эти деньги!
Она быстро вырвала из кармана несколько кредиток, но пожилая
(то есть ее мать, как оказалось после) схватила ее за руку:
