— Оля, да ведь, может, и неправда, может, они и не сын его!
Оля быстро посмотрела на нее, сообразила, посмотрела на меня
презрительно и повернулась назад в комнату, но прежде чем захлопнуть дверь,
стоя на пороге, еще раз прокричала в исступлении Стебелькову:
— Вон!
И даже топнула на него ногой. Затем дверь захлопнулась и уже
заперлась на замок. Стебельков, все еще держа меня за плечо, поднял палец и,
раздвинув рот в длинную раздумчивую улыбку, уперся в меня вопросительным
взглядом.
— Я нахожу ваш поступок со мной смешным и недостойным, —
пробормотал я в негодовании.
Но он меня и не слушал, хотя и не сводил с меня глаз.
— Это бы надо ис-сле-довать! — проговорил он раздумчиво.
— Но, однако, как вы смели вытянуть меня? Кто это такое? Что
это за женщина? Вы схватили меня за плечо и подвели, — что тут такое?
— Э, черт! Лишенная невинности какая-то… «часто
повторяющееся исключение» — вы следите?
И он уперся было мне в грудь пальцем.
— Э, черт! — отпихнул я его палец.
Но он вдруг, и совсем неожиданно, засмеялся тихо, неслышно,
долго, весело. Наконец надел свою шляпу и, с быстро переменившимся и уже
мрачным лицом, заметил, нахмурив брови:
— А хозяйку надо бы научить… надо бы их выгнать из квартиры
— вот что, и как можно скорей, а то они тут… Вот увидите! Вот помяните мое
слово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы ведь Гришу
дождетесь?
— Нет, не дождусь, — отвечал я решительно.
— Ну и все едино…
И не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направился
вниз по лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и
известий хозяйку. Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я,
Долгорукий, побежал по лестнице.
III
Я только потерял время. Выйдя, я тотчас пустился отыскивать
квартиру; но я был рассеян, пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел в
пять или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, не
заметив их. К еще пущей досаде, я и не воображал, что нанимать квартиры так
трудно. Везде комнаты, как васинская, и даже гораздо хуже, а цены огромные, то
есть не по моему расчету. Я прямо требовал угла, чтоб только повернуться, и мне
презрительно давали знать, что в таком случае надо идти «в углы». Кроме того,
везде множество странных жильцов, с которыми я уж по одному виду их не мог бы
ужиться рядом; даже заплатил бы, чтоб не жить рядом. Какие-то господа без
сюртуков, в одних жилетах, с растрепанными бородами, развязные и любопытные. В
одной крошечной комнате сидело их человек десять за картами и за пивом, а рядом
мне предлагали комнату. В других местах я сам на расспросы хозяев отвечал так
нелепо, что на меня глядели с удивлением, а в одной квартире так даже
поссорился. Впрочем, не описывать же всех этих ничтожностей; я только хочу
сказать, что, устав ужасно, я поел чего-то в одной кухмистерской уже почти
когда смерклось. У меня разрешилось окончательно, что я пойду, отдам сейчас сам
и один Версилову письмо о наследстве (без всяких объяснений), захвачу сверху
мои вещи в чемодан и узел и перееду на ночь хоть в гостиницу. В конце
Обуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где
можно достать даже особую комнатку за тридцать копеек; на одну ночь я решился
пожертвовать, только чтоб не ночевать у Версилова. И вот, проходя уже мимо
Технологического института, мне вдруг почему-то вздумалось зайти к Татьяне
Павловне, которая жила тут же напротив Технологического. Собственно, предлогом
зайти было все то же письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждение
зайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не сумею и теперь
разъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном ребенке», «об
исключениях, входящих в общее правило». Хотелось ли мне рассказать, или
порисоваться, или подраться, или даже заплакать — не знаю, только я поднялся к
Татьяне Павловне. Я был у ней доселе всего лишь один раз, в начале моего
приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав
порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Я позвонил, и мне тотчас отворила кухарка и молча впустила
меня в комнаты. Именно нужны все эти подробности, чтоб можно было понять, каким
образом могло произойти такое сумасшедшее приключение, имевшее такое огромное
влияние на все последующее. И во-первых, о кухарке. Это была злобная и курносая
чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та,
напротив, расстаться с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде как у
старых дев к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам. Чухонка или
злилась и грубила, или, поссорившись, молчала по неделям, тем наказывая барыню.
Должно быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос
мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не
ответила и молча прошла в свою кухню. Я после этого, естественно уверенный, что
барыня дома, прошел в комнату и, не найдя никого, стал ждать, полагая, что
Татьяна Павловна сейчас выйдет из спальни; иначе зачем бы впустила меня
кухарка? Я не садился и ждал минуты две-три; почти уже смеркалось, и темная
квартирка Татьяны Павловны казалась еще неприветливее от бесконечного, везде
развешанного ситца. Два слова про эту скверную квартиренку, чтоб понять
местность, на которой произошло дело. Татьяна Павловна, по характеру своему,
упрямому и повелительному, и вследствие старых помещичьих пристрастий не могла
бы ужиться в меблированной комнате от жильцов и нанимала эту пародию на
квартиру, чтоб только быть особняком и сама себе госпожой. Эти две комнаты были
точь-в-точь две канареечные клетки, одна к другой приставленные, одна другой
меньше, в третьем этаже и окнами на двор. Входя в квартиру, вы прямо вступали в
узенький коридорчик, аршина в полтора шириною, налево вышеозначенные две
канареечные клетки, а прямо по коридорчику, в глубине, вход в крошечную кухню.
Полторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать часов
воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли больше. Были они до
безобразия низки, но, что глупее всего, окна, двери, мебель — все, все было
обвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и отделано
фестончиками; но от этого комната казалась еще вдвое темнее и походила на
внутренность дорожной кареты. В той комнатке, где я ждал, еще можно было
повернуться, хотя все было загромождено мебелью, и, кстати, мебелью весьма
недурною: тут были разные столики, с наборной работой, с бронзовой отделкой,
ящики, изящный и даже богатый туалет. Но следующая комнатка, откуда я ждал ее
выхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты занавесью, состояла, как
оказалось после, буквально из одной кровати. Все эти подробности необходимы,
чтобы понять ту глупость, которую я сделал.
Итак, я ждал и не сомневался, как раздался звонок. Я слышал,
как неторопливыми шагами прошла по коридорчику кухарка и молча, точь-в-точь как
и давеча меня, впустила вошедших. Это были две дамы, и обе громко говорили, но
каково же было мое изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну,
а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь
встретить, да еще при такой обстановке! Ошибаться я не мог: я слышал этот
звучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три минуты, но он
остался в моей душе. Да, это была «вчерашняя женщина». Что мне было делать? Я
вовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю себе эту тогдашнюю
минуту, и совершенно не в силах даже и теперь объяснить, каким образом
случилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился в спальне Татьяны
Павловны. Короче, я спрятался и едва успел вскочить, как они вошли. Почему я не
пошел к ним навстречу, а спрятался, — не знаю; все случилось нечаянно, в высшей
степени безотчетно.
