— Пошел вон, пошел вон, иди вон! — прокричала Татьяна
Павловна, почти толкая меня. — Не считайте ни во что его вранье, Катерина
Николаевна: я вам сказала, что оттуда его за помешанного аттестовали!
— За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все
равно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что есть святого,
разговор этот и все, что я слышал, останется между нами… Чем я виноват, что
узнал ваши секреты? Тем более что я кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же,
так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!
— Что это?.. Про какой документ говорите вы? — смутилась
Катерина Николаевна, и даже до того, что побледнела, или, может быть, так мне
показалось. Я понял, что слишком уже много сказал.
Я быстро вышел; они молча проводили меня глазами, и в высшей
степени удивление было в их взгляде. Одним словом, я задал загадку…
Глава девятая
I
Я спешил домой и — чудное дело — я был очень доволен собою.
Так, конечно, не говорят с женщинами, да еще с такими женщинами, — вернее
сказать, с такою женщиной, потому что Татьяну Павловну я не считал. Может быть,
никак нельзя сказать в лицо женщине такого разряда: «Наплевать на ваши
интриги», но я сказал это и был именно этим-то и доволен. Не говоря о другом, я
по крайней мере был уверен, что этим тоном затер все смешное, бывшее в моем
положении. Но очень много думать об этом было некогда: у меня в голове сидел
Крафт. Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до
основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого
удовольствия при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряет
честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого
удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному
ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не знаю, но
какому-то весьма сильному и доброму чувству. И этим я был тоже доволен.
Удивительно, как много посторонних мыслей способно мелькнуть в уме, именно
когда весь потрясен каким-нибудь колоссальным известием, которое,
по-настоящему, должно бы было, кажется, задавить другие чувства и разогнать все
посторонние мысли, особенно мелкие; а мелкие-то, напротив, и лезут. Помню еще,
что меня всего охватила мало-помалу довольно чувствительная нервная дрожь,
которая и продолжалась несколько минут, и даже все время, пока я был дома и
объяснялся с Версиловым.
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных
обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта
квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал
женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением:
«Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот,
отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или
даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
— Да где же здесь дворник? — прокричала она, топнув ногой. Я
давно уже узнал этот голос.
— Я иду в квартиру номер тринадцать, — подошел я к ней, —
кого угодно?
— Я уже целый час ищу дворника, у всех спрашиваю, по всем
лестницам взбиралась.
— Это на дворе. Вы меня не узнаете?
Но она уже узнала меня.
— Вам Версилова; вы имеете до него дело, и я тоже, —
продолжал я, — я пришел с ним распроститься навеки. Пойдемте.
— Вы его сын?
— Это ничего не значит. Впрочем, положим, что сын, хотя я
Долгорукий, я незаконнорожденный. У этого господина бездна незаконнорожденных
детей. Когда требуют совесть и честь, и родной сын уходит из дому. Это еще в
Библии. К тому же он получил наследство, а я не хочу разделять его и иду с
трудами рук моих. Когда надо, великодушный жертвует даже жизнью; Крафт
застрелился, Крафт, из-за идеи, представьте, молодой человек, подавал надежды…
Сюда, сюда! Мы в отдельном флигеле. А это еще в Библии дети от отцов уходят и
свое гнездо основывают… Коли идея влечет… коли есть идея! Идея главное, в идее
все…
Я ей болтал в этом роде все время, пока мы взбирались к нам.
Читатель, вероятно, замечает, что я себя не очень щажу и отлично, где надо,
аттестую: я хочу выучиться говорить правду. Версилов был дома. Я вошел не
сбросив пальто, она тоже. Одета она была ужасно жидко: на темном платьишке болтался
сверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на
голове у ней была старая, облупленная шляпка-матроска, очень ее не красившая.
Когда мы вошли в залу, мать сидела на своем обычном месте за работой, а сестра
вышла поглядеть из своей комнаты и остановилась в дверях. Версилов, по
обыкновению, ничего не делал и поднялся нам навстречу; он уставился на меня
строгим, вопросительным взглядом.
— Я тут ни при чем, — поспешил я отмахнуться и стал в
сторонке, — я встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала, и никто не
мог ей указать. Я же по своему собственному делу, которое буду иметь
удовольствие объяснить после них…
Версилов все-таки продолжал меня любопытно разглядывать.
— Позвольте, — нетерпеливо начала девушка; Версилов обратился
к ней. — Я долго думала, почему вам вздумалось оставить у меня вчера деньги… Я…
одним словом… Вот ваши деньги! — почти взвизгнула она, как давеча, и бросила
пачку кредиток на стол, — я вас в адресном столе должна была разыскивать, а то
бы раньше принесла. Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к матери, которая вся
побледнела, — я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может быть,
это даже ваша дочь. Я не знаю, жена ли вы ему, но знайте, что этот господин
вырезает газетные объявления, где на последние деньги публикуются гувернантки и
учительницы, и ходит по этим несчастным, отыскивая бесчестной поживы и втягивая
их в беду деньгами. Я не понимаю, как я могла взять от него вчера деньги! Он
имел такой честный вид!.. Прочь, ни одного слова! Вы негодяй, милостивый
государь! Если б вы даже были и с честными намерениями, то я не хочу вашей
милостыни. Ни слова, ни слова! О, как я рада, что обличила вас теперь перед
вашими женщинами! Будьте вы прокляты!
Она быстро выбежала, но с порога повернулась на одно
мгновение, чтоб только крикнуть:
— Вы, говорят, наследство получили!
И затем исчезла как тень. Напоминаю еще раз: это была
исступленная. Версилов был глубоко поражен: он стоял как бы задумавшись и
что-то соображая; наконец вдруг повернулся ко мне:
— Ты ее совсем не знаешь?
— Случайно давеча видел, как она бесновалась в коридоре у
Васина, визжала и проклинала вас; но в разговоры не вступал и ничего не знаю, а
теперь встретил у ворот. Вероятно, это та самая вчерашняя учительница, «дающая
уроки из арифметики»?
— Это та самая. Раз в жизни сделал доброе дело и… А впрочем,
что у тебя?
