— А фосфорные спички?
— Про это я ничего не знаю, — заключил Васин. — Лидия
Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось —
не знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был ребенок, и,
кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон
держат в секрете даже до сих пор.
— Но каков же этот князь! — вскричал я в негодовании. —
Каков поступок с больной девушкой!
— Она не была тогда еще так больна… Притом она сама прогнала
его… Правда, он, может быть, излишне поспешил воспользоваться своей отставкой.
— Вы оправдываете такого подлеца?
— Нет, я только не называю его подлецом. Тут много другого,
кроме прямой подлости. Вообще, это дело довольно обыкновенное.
— Скажите, Васин, вы знали его коротко? Мне особенно
хотелось бы довериться вашему мнению, ввиду одного очень касающегося меня
обстоятельства.
Но тут Васин отвечал как-то слишком уж сдержанно. Князя он
знал, но при каких обстоятельствах с ним познакомился — с видимым намерением
умолчал. Далее сообщил, что по характеру своему он достоин некоторого
снисхождения. «Он полон честных наклонностей и впечатлителен, но не обладает ни
рассудком, ни силою воли, чтобы достаточно управлять своими желаниями». Это —
человек необразованный; множество идей и явлений ему не по силам, а между тем
он на них бросается. Он, например, будет вам навязчиво утверждать в таком роде:
«Я князь и происхожу от Рюрика; но почему мне не быть сапожным подмастерьем,
если надо заработывать хлеб, а к другому занятию я не способен? На вывеске
будет: «Сапожник князь такой-то» — даже благородно». «Скажет и сделает — вот
ведь главное, — прибавил Васин, — а между тем тут совсем не сила убеждения, а
лишь одна самая легкомысленная впечатлительность. Зато потом несомненно придет
и раскаяние, и тогда он всегда готов на какую-нибудь совершенно обратную
крайность; в том и вся жизнь. В наш век много людей попались впросак таким
образом, — заключил Васин, — именно тем, что родились в наше время».
Я невольно задумался.
— Правда ли, что он прежде из полка был выгнан? — справился
я.
— Я не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле по
неприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно будучи в
отставке, месяца два или три прожил в Луге?
— Я… я знаю, что вы тогда жили в Луге.
— Да, некоторое время и я. Князь тоже был знаком и с
Лизаветой Макаровной.
— Да? Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал с
сестрой… Но неужели он был принят в доме у моей матери? — вскричал я.
— О нет: он был слишком отдаленно знаком, через третий дом.
— Да бишь, что мне говорила сестра про этого ребенка? Разве
и ребенок был в Луге?
— Некоторое время.
— А теперь где?
— Непременно в Петербурге.
— Никогда в жизни не поверю, — вскричал я в чрезвычайном
волнении, — чтобы мать моя хоть чем-нибудь участвовала в этой истории с этой
Лидией!
— В этой истории, кроме всех этих интриг, которых я не
берусь разбирать, собственно роль Версилова не имела в себе ничего особенно
предосудительного, — заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется,
становилось тяжело со мной говорить, но он только не показывал вида.
— Никогда, никогда не поверю, чтобы женщина, — вскричал я
опять, — могла уступить своего мужа другой женщине, этому я не поверю!..
Клянусь, что моя мать в том не участвовала!
— Кажется, однако, не противоречила?
— Я бы из гордости одной на ее месте не противоречил!
— С моей стороны, я совершенно отказываюсь судить в этаком
деле, — заключил Васин.
Действительно, Васин, при всем своем уме, может быть, ничего
не смыслил в женщинах, так что целый цикл идей и явлений оставался ему
неизвестен. Я замолчал. Васин временно служил в одном акционерном обществе, и я
знал, что он брал себе занятия на дом. На мой настойчивый вопрос он сознался,
что у него есть и теперь занятие — счеты, и я с жаром попросил его со мной не
церемониться. Это, кажется, доставило ему удовольствие; но прежде чем сесть за
бумаги, он принялся устраивать мне на диване постель. Первоначально уступил мне
кровать, но когда я не согласился, то, кажется, тоже остался доволен. У хозяйки
достали подушку и одеяло; Васин был чрезвычайно вежлив и любезен, но мне как-то
тяжело было глядеть, что он так из-за меня хлопочет. Мне больше понравилось, когда
я раз, недели три тому, заночевал нечаянно на Петербургской у Ефима. Помню, как
он стряпал мне тогда постель, тоже на диване и потихоньку от тетки, предполагая
почему-то, что та рассердится, узнав, что к нему ходят ночевать товарищи. Мы
очень смеялись, вместо простыни постлали рубашку, а вместо подушки сложили
пальто. Помню, как Зверев, окончив работу, с любовью щелкнул по дивану и
проговорил мне:
— Vous dormirez comme un petit roi.
[40]
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к
нему как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием
выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда
он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и,
смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
III
Да и было о чем. На душе моей было очень смутно, а целого не
было; но некоторые ощущения выдавались очень определенно, хотя ни одно не
увлекало меня за собою вполне вследствие их обилия. Все как-то мелькало без
связи и очереди, а самому мне, помню, совсем не хотелось останавливаться на
чем-нибудь или заводить очередь. Даже идея о Крафте неприметно отошла на второй
план. Всего более волновало меня мое собственное положение, что вот уже я
«порвал», и чемодан мой со мной, и я не дома, и начал совсем все новое. Точно
до сих пор все мои намерения и приготовления были в шутку, а только «теперь
вдруг и, главное, внезапно, все началось уже в самом деле». Эта идея бодрила
меня и, как ни смутно было на душе моей от многого, веселила меня. Но… но были
и другие ощущения; одному из них особенно хотелось выделиться перед прочими и
овладеть душой моей, и, странно, это ощущение тоже бодрило меня, как будто
вызывало на что-то ужасно веселое. А началось, однако, со страху: я боялся, уже
давно, с самого давеча, что в жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковой
про документ. «Да, я слишком много сказал, — думал я, — и, пожалуй, они о
чем-нибудь догадаются… беда! Разумеется, они мне не дадут покоя, если станут
подозревать, но… пусть! Пожалуй, и не найдут меня — спрячусь! А что, если и в
самом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней
черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной
Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
Я, и выйдя, оставил ее в этом удивлении, припомнил я; «глаза ее, однако, не
совсем черные… ресницы лишь очень черны, оттого и глаза кажутся так темны…»
