И вот прямо скажу: понять не могу до сих пор, каким это
образом тогда Оля, такая недоверчивая, с первого почти слова начала его
слушать? Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный
вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды
вежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья в нем не видно:
прямо видно, что пришел человек от чистого сердца. «Я, говорит, ваше объявление
в газете прочел, вы, говорит, не так, сударыня, его написали, так что даже
повредить себе тем самым можете». И стал он объяснять, признаться, не поняла я,
про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела и вся словно
оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек,
должно быть!), слышу, даже благодарит его. Расспросил ее про все так
обстоятельно, и видно, что в Москве подолгу живал, и директрису гимназии,
оказалось, лично знает. «Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я
со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить могу, так что
если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест
простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас быть
вам чем полезным? Не я вам, говорит, а вы мне, напротив, тем самым сделаете
удовольствие, коли допустите пользу оказать вам какую ни есть. Пусть это будет,
говорит, за вами долг, и как только получите место, то в самое короткое время можете
со мной поквитаться. Я же, верьте чести моей, если б сам когда потом впал в
такую же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, — то прямо бы к вам
пришел за малою помощью, жену бы и дочь мою прислал»… То есть не припомню я вам
всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от
благодарности губки: «Если и принимаю, — отвечает она ему, — то потому, что
доверяюсь честному и гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом»…
Прекрасно она тут так сказала ему, коротко и благородно: «гуманному, говорит,
человеку». Он тотчас встал: «Непременно, непременно, говорит, доставлю вам
уроки и место; с сего же дня займусь, потому что вы к тому совсем достаточный
имеете аттестат»… А я и забыла сказать, что он с самого начала, как вошел, все
ее документы из гимназии осмотрел, показала она ему, и сам ее в разных
предметах экзаменовал… «Ведь он меня, маменька, — говорит мне потом Оля, — из
предметов экзаменовал, и какой он, говорит, умный, в кои-то веки с таким
развитым и образованным человеком поговоришь»… И вся-то она так и сияет. Деньги
шестьдесят рублей на столе лежат: «Уберите, говорит, маменька: место получим,
первым долгом как можно скорей отдадим, докажем, что мы честные, а что мы
деликатные, то он уже видел это». Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит:
«Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от
него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем
самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как
почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю:
«Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли
он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит,
маменька, это не то, не благодеяние нужно, а «гуманность» его, говорит, дорога.
А деньги так даже лучше бы было нам и совсем не брать, маменька: коли уж он
место обещался достать, то и того достаточно… хоть мы и нуждаемся». — «Ну,
говорю, Оля, нужды-то наши таковы, что отказаться никак нельзя», — усмехнулась
даже я. Ну, рада я про себя, только она мне через час и ввернула: «Вы, говорит,
маменька, деньги-то подождите тратить», — решительно так сказала. «Что же?» —
говорю. — «Так», — говорит, — оборвала и замолчала. На весь вечер примолкла;
только ночью во втором часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается на кровати: «Не
спите, вы, маменька?» — «Нет, говорю, не сплю». — «Знаете, говорит, ведь он
меня оскорбить хотел?» — «Что ты, что ты?» — говорю. — «Непременно, говорит,
так: это подлый человек, не смейте, говорит, ни одной копейки его денег
тратить». Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, —
отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне спать!» Наутро смотрю на
нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед судом божиим
скажу: не в своем уме она тогда была! С самого того разу, как ее в этом подлом
доме оскорбили, помутилось у ней сердце… и ум. Смотрю я на нее в то утро и
сумневаюсь на нее; страшно мне; не буду, думаю, противоречить ей ни в одном
слове. «Он, говорит, маменька, адреса-то своего так и не оставил». — «Грех
тебе, говорю, Оля: сама его вчера слышала, сама потом хвалила, сама
благодарными слезами заплакать готова была». Только я это сказала — взвизгнула
она, топнула: «Подлых, говорит, вы чувств женщина, старого вы, говорит,
воспитания на крепостном праве!»… И уж что тут не говорила, схватила шляпку,
выбежала, я кричу ей вслед: что с ней, думаю, куда побежала? А она бегала в
адресный стол, узнала, где господин Версилов живет, пришла: «Сегодня же,
говорит, сейчас отнесу ему деньги и в лицо шваркну; он меня, говорит, оскорбить
хотел, как Сафронов (это купец-то наш); только Сафронов оскорбил как грубый
мужик, а этот как хитрый иезуит». А тут вдруг на беду и постучался этот
вчерашний господин: «Слышу, говорят про Версилова, могу сообщить». Как услыхала
она про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся,
говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь: ни с кем она, молчаливая такая, так
не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком? Щеки у ней разгорелись,
глаза сверкают… А он-то как раз: «Совершенная, говорит, ваша правда, сударыня.
Версилов, говорит, это точь-в-точь как генералы здешние, которых в газетах
описывают; разоденется генерал во все ордена и пойдет по всем гувернанткам, что
в газетах публикуются, и ходит и что надо находит; а коли не найдет чего надо,
посидит, поговорит, наобещает с три короба и уйдет, — все-таки развлечение себе
доставил». Расхохоталась даже Оля, только злобно так, а господин-то этот,
смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «Я, говорит, сударыня, и
сам при собственном капитале состою, и всегда бы мог прекрасной девице
предложить, но лучше, говорит, я прежде у ней только миленькую ручку поцелую…»
— и тянет, вижу, целовать руку. Как вскочит она, но тут уж и я вместе с ней,
прогнали мы его обе. Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала,
приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах,
Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного,
благодетельного человека ты оскорбила!» Заплакала я с досады на нее, не
вытерпела. Кричит она на меня: «Не хочу, кричит, не хочу! Будь он самый честный
человек, и тогда его милостыни не хочу! Чтоб и жалел кто-нибудь меня, и того не
хочу!» Легла я, и в мысли у меня ничего не было. Сколько я раз на этот гвоздь у
вас в стене присматривалась, что от зеркала у вас остался, — невдомек мне,
совсем невдомек, ни вчера, ни прежде, и не думала я этого не гадала вовсе, и от
Оли не ожидала совсем. Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к
голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне, так что Оля уж
ночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька, как крепко спите, и
разбудить вас, когда надо, нельзя». — «Ой, говорю, Оля, крепко, ой крепко». Вот
как я, надо быть, захрапела это вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, и
поднялась. Ремень-то этот от чемодана, длинный, все на виду торчал, весь месяц,
еще утром вчера думала: «Прибрать его наконец, чтоб не валялся». А стул, должно
быть, ногой потом отпихнула, а чтобы он не застучал, так юбку свою сбоку
подложила. И должно быть, я долго-долго спустя, целый час али больше спустя,
проснулась: «Оля! — зову, — Оля!» Сразу померещилось мне что-то, кличу ее. Али
что не слышно мне дыханья ее с постели стало, али в темноте-то разглядела,
пожалуй, что как будто кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нет
никого на кровати, и подушка холодная. Так и упало у меня сердце, стою на месте
как без чувств, ум помутился. «Вышла, думаю, она», — шагнула это я, ан у
кровати, смотрю, в углу, у двери, как будто она сама и стоит. Я стою, молчу,
гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнется…
«Только зачем же, думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, —
Оля, слышишь ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я,
кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках качается,
хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать… Хочу крикнуть, а
крику-то нет… Ах, думаю! Упала на пол с размаха, тут и закричала…»
