Был всего второй час в начале, когда я вернулся опять к
Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с
веселым и искренним видом воскликнул:
— Как я рад, что вы застали меня, я сейчас было уходил! Я
могу вам сообщить один факт, который, кажется, очень вас заинтересует.
— Уверен заранее! — вскричал я.
— Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не знали ничего о
некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно
нечто по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет
волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно писано.
Одним словом, я не знаю, что именно в точности, но не знаете ли чего-нибудь вы?
— Как не знать. Крафт третьего дня для того и повел меня к
себе… от тех господ, чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое
давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда
убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо,
вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это
письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот
отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте
полное право князей.
Я остолбенел, но я был в восхищении. По-настоящему, я
совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил
Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя
в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более
про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя,
как похерив документ совершенно. То есть я считал это самым обыкновенным делом.
Если бы я потом и винил Версилова, то винил бы только нарочно, для виду, то
есть для сохранения над ним возвышенного моего положения. Но, услыхав теперь о
подвиге Версилова, я пришел в восторг искренний, полный, с раскаянием и стыдом
осуждая мой цинизм и мое равнодушие к добродетели, и мигом, возвысив Версилова
над собою бесконечно, я чуть не обнял Васина.
— Каков человек! Каков человек! Кто бы это сделал? —
восклицал я в упоении.
— Я с вами согласен, что очень многие этого бы не сделали… и
что, бесспорно, поступок чрезвычайно бескорыстен…
— «Но»?.. договаривайте, Васин, у вас есть «но»?
— Да, конечно, есть и «но»; поступок Версилова, по-моему,
немного скор и немного не так прямодушен, — улыбнулся Васин.
— Не прямодушен?
— Да. Тут есть некоторый как бы «пьедестал». Потому что, во
всяком случае, можно было бы сделать то же самое, не обижая себя. Если не
половина, то все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь
следовать Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем более что
документ не имел решительного значения, а процесс им уже выигран. Такого мнения
держится и сам адвокат противной стороны; я сейчас только с ним говорил.
Поступок остался бы не менее прекрасным, но единственно из прихоти гордости
случилось иначе. Главное, господин Версилов погорячился и — излишне
поторопился; ведь он сам же сказал давеча, что мог бы отложить на целую неделю…
— Знаете что, Васин? Я не могу не согласиться с вами, но… я
так люблю лучше, мне так нравится лучше!
— Впрочем, это дело вкуса. Вы сами вызвали меня, я бы
промолчал.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал
я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот
«пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней
душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы
сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я,
конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во
всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— С радости?
— С большой радости! Ибо сей человек «был мертв и ожил,
пропадал и нашелся»! Васин, я дрянной мальчишка и вас не стою. Я именно потому
сознаюсь, что в иные минуты бываю совсем другой, выше и глубже. Я за то, что
третьего дня вас расхвалил в глаза (а расхвалил только за то, что меня унизили
и придавили), я за то вас целых два дня ненавидел! Я дал слово, в ту же ночь, к
вам не ходить никогда и пришел к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы:
со зла. Я сидел здесь на стуле один и критиковал вашу комнату, и вас, и каждую
книгу вашу, и хозяйку вашу, старался унизить вас и смеяться над вами…
— Этого не надо бы говорить…
— Вчера вечером, заключив из одной вашей фразы, что вы не
понимаете женщины, я был рад, что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас
на «дебюте», — опять-таки ужасно был рад, и все из-за того, что сам вас тогда
расхвалил…
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все
продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), — да это так ведь и
бывает всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не
признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это
пройдет и из этого ничего не будет.
— Неужели у всех этак? Все такие? И вы, говоря это,
спокойны? Да ведь с таким взглядом жить нельзя!
— А по-вашему:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман?
— Но ведь это же верно, — вскричал я, — в этих двух стихах
святая аксиома!
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет.
Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном
случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще
надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между
людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и
потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела
взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Еду, еду, убираюсь! Одно только слово, — прокричал я, уже
схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно
потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне
этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего
«дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное сердце»
опять в вашу сторону. Ну, прощайте, прощайте, постараюсь как можно дольше не
приходить и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу даже по вашим
глазам, а обоим нам даже будет выгодно…
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной
болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное,
ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился,
говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему
старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело.
Да и про Версилова он наверно уже слышал.
