II
Я так и знал, что он мне ужасно обрадуется, и, клянусь, я
даже и без Версилова зашел бы к нему сегодня. Меня только пугала вчера и давеча
мысль, что встречу, пожалуй, как-нибудь Катерину Николаевну; но теперь я уж
ничего не боялся.
Он стал обнимать меня с радости.
— Версилов-то! Слышали? — начал я прямо с главного.
— Cher enfant, друг ты мой милый, это до того возвышенно,
это до того благородно, — одним словом, даже на Кильяна (этого чиновника внизу)
произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно с его стороны, но это
блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!
— Не правда ли? Не правда ли? В этом мы с вами всегда
сходились.
— Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я
непременно хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все
же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой:
вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это
несомненно…
— Кстати, чтоб не забыть, я именно для вас берег. Вчера один
недостойнейший гороховый шут, ругая мне в глаза Версилова, выразился про него,
что он — «бабий пророк»; каково выражение, собственно выражение? Я для вас
берег…
— «Бабий пророк»! Mais… c’est charmant!
[43]
Xa-xa! Но это так
идет к нему, то есть это вовсе не идет — тьфу!.. Но это так метко… то есть это
вовсе не метко, но…
— Да ничего, ничего, не конфузьтесь, смотрите только как на
бонмо!
[44]
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший
смысл… Совершенно верная идея! То есть, веришь ли… Одним словом, я тебе сообщу
один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней
болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется,
что-то питает…
— Питает! Вот ей, не угодно ли этого? — вскричал я, в
негодовании показывая кукиш.
— Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с
твоей точки. Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый раз при
Катерине Николаевне? Ты качался… я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя
поддержать.
— Об этом не теперь. Ну, одним словом, я просто сконфузился,
по одной причине…
— Ты и теперь покраснел.
— Ну, а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она
во вражде с Версиловым… ну и там все это, ну вот и я взволновался: эх, оставим,
после!
— И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним
словом, я чрезвычайно перед ней виноват, и даже, помнишь, роптал тогда при
тебе… Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о тебе мнение, я это слишком
предчувствую… А вот и князь Сережа!
Вошел молодой и красивый офицер. Я жадно посмотрел на него,
я его никогда еще не видал. То есть я говорю красивый, как и все про него точно
так же говорили, но что-то было в этом молодом и красивом лице не совсем
привлекательное. Я именно замечаю это, как впечатление самого первого
мгновения, первого на него моего взгляда, оставшееся во мне на все время. Он
был сухощав, прекрасного роста, темно-рус, с свежим лицом, немного, впрочем,
желтоватым, и с решительным взглядом. Прекрасные темные глаза его смотрели
несколько сурово, даже и когда он был совсем спокоен. Но решительный взгляд его
именно отталкивал потому, что как-то чувствовалось почему-то, что решимость эта
ему слишком недорого стоила. Впрочем, не умею выразиться… Конечно, лицо его
способно было вдруг изменяться с сурового на удивительно ласковое, кроткое и
нежное выражение, и, главное, при несомненном простодушии превращения. Это-то
простодушие и привлекало. Замечу еще черту: несмотря на ласковость и
простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал
от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой
веселости как будто никогда не было в его сердце… Впрочем, чрезвычайно трудно
так описывать лицо. Не умею я этого вовсе. Старый князь тотчас же бросился нас
знакомить, по глупой своей привычке.
— Это мой юный друг, Аркадий Андреевич (опять Андреевич!)
Долгорукий.
Молодой князь тотчас повернулся ко мне с удвоенно вежливым
выражением лица; но видно было, что имя мое совсем ему незнакомо.
— Это… родственник Андрея Петровича, — пробормотал мой
досадный князь. (Как досадны бывают иногда эти старички, с их привычками!) Молодой
князь тотчас же догадался.
— Ах! Я так давно слышал… — быстро проговорил он, — я имел
чрезвычайное удовольствие познакомиться прошлого года в Луге с сестрицей вашей
Лизаветой Макаровной… Она тоже мне про вас говорила…
Я даже удивился: на лице его сияло решительно искреннее
удовольствие.
— Позвольте, князь, — пролепетал я, отводя назад обе мои
руки, — я вам должен сказать искренно, — и рад, что говорю при милом нашем
князе, — что я даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только
вчера, но совсем уже с другими целями. Я это прямо говорю, как бы вы ни
удивлялись. Короче, я хотел вас вызвать за оскорбление, сделанное вами, полтора
года назад, в Эмсе, Версилову. И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли бы на
мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток,
однако я все бы сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы вы там ни
сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
Старый князь передавал мне потом, что мне удалось это
высказать чрезвычайно благородно.
Искренняя скорбь выразилась в лице князя.
— Вы мне только не дали договорить, — внушительно ответил
он. — Если я обратился к вам с словами от всей души, то причиною тому были
именно теперешние, настоящие чувства мои к Андрею Петровичу. Мне жаль, что не
могу вам сейчас сообщить всех обстоятельств; но уверяю вас честью, я
давным-давно уже смотрю на мой несчастный поступок в Эмсе с глубочайшим
раскаянием. Собираясь в Петербург, я решился дать всевозможные удовлетворения
Андрею Петровичу, то есть прямо, буквально, просить у него прощения, в той
самой форме, в какой он сам назначит. Высшие и могущественные влияния были
причиною перемены в моем взгляде. То, что мы были в тяжбе, не повлияло бы на
мое решение нимало. Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою
душу, и даже в эту минуту, верите ли, я как бы еще не пришел в себя. И вот я
должен сообщить вам — я именно и к князю приехал, чтоб ему сообщить об одном
чрезвычайном обстоятельстве: три часа назад, то есть это ровно в то время,
когда они составляли с адвокатом этот акт, явился ко мне уполномоченный Андрея
Петровича и передал мне от него вызов… формальный вызов из-за истории в Эмсе…
— Он вас вызвал? — вскричал я и почувствовал, что глаза мои
загорелись и кровь залила мне лицо.
