— Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньше
встречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все
мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка —
несчастная, роковая ошибка! Замечу вам, что мое положение в полку заставляло
меня таким образом рисковать: за такое письмо перед встречей я подвергал себя
общественному мнению… вы понимаете? Но несмотря даже на это, я решился, и
только не успел письма отправить, потому что час спустя после вызова получил от
него опять записку, в которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, и
забыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порыве
малодушия и эгоизма», — его собственные слова. Таким образом, он уже совершенно
облегчает мне теперь шаг с письмом. Я еще его не отослал, но именно приехал
сказать кое-что об этом князю… И поверьте, я сам выстрадал от упреков моей
совести гораздо больше, чем, может быть, кто-нибудь… Довольно ли вам этого
объяснения, Аркадий Макарович, по крайней мере теперь, пока? Сделаете ли вы мне
честь поверить вполне моей искренности?
Я был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие,
которого в высшей степени не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал. Я
что-то пробормотал в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью
потряс их в своих руках. Затем отвел князя и минут с пять говорил с ним в его
спальне.
— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, —
громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас со
мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а
вместе и его письмо ко мне.
Я согласился с чрезвычайною охотой. Мой князь захлопотал,
провожая меня, и тоже вызывал меня на минутку в свою спальню.
— Mon ami,
[45]
как я рад, как я рад… Мы обо всем этом после.
Кстати, вот тут в портфеле у меня два письма: одно нужно завезти и объясниться
лично, другое в банк — и там тоже…
И тут он мне поручил два будто бы неотложные дела и
требующие будто бы необыкновенного труда и внимания. Предстояло съездить и
действительно подать, расписаться и проч.
— Ах вы, хитрец! — вскричал я, принимая письма, — клянусь,
ведь все это — вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно
выдумали, чтоб уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!
— Mon enfant,
[46]
клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это
два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись,
— милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и
твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как
можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах…
Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te bénis!
[47]
Он не докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почти
заплакал и я; по крайней мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака. Мы
очень поцеловались.
III
Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду его
называть) привез меня в щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом я
удивился великолепию его квартиры. То есть не то что великолепию, но квартира
эта была как у самых «порядочных людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я
видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не бог знает
какой Versailles или Renaissance, но мягкая, комфортная, обильная, на самую
широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки. Между тем про них все говорили,
что они нищие, что у них ровно ничего. Я мельком слышал, однако, что этот князь
и везде задавал пыли, где только мог, — и здесь, и в Москве, и в прежнем полку,
и в Париже, — что он даже игрок и что у него долги. На мне был перемятый
сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал не раздевшись, а рубашке
приходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был еще не совсем скверен,
но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.
— Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал
одевшись, — заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил
внимание, то вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало больше всего его
письмо. Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже
самого маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и
объявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его не
смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы уселись
друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он мне
передал на просмотр уже готовое и переписанное набело письмо его к Версилову.
Документ этот был очень похож на все то, что он мне давеча высказал у моего
князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие его и готовность ко всему
хорошему я, правда, еще не знал, как принять окончательно, но начинал уже
поддаваться, потому, в сущности, почему же мне было не верить? Каков бы ни был человек
и что бы о нем ни рассказывали, но он все же мог быть с хорошими наклонностями.
Я посмотрел тоже и последнюю записочку Версилова в семь строк — отказ от
вызова. Хоть он и действительно прописал в ней про свое «малодушие» и про свой
«эгоизм», но вся, в целом, записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием…
или, лучше, во всем поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я,
впрочем, не высказал этого.
— Вы, однако, как смотрите на этот отказ, — спросил я, —
ведь не считаете же вы, что он струсил?
— Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезной
улыбкой, и вообще он становился все более и более озабочен, — я слишком знаю,
что этот человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное
расположение идей…
— Без сомнения, — прервал я горячо. — Некто Васин говорит,
что в поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается
«пьедестал»… По-моему, такие вещи не делаются для показу, а соответствуют
чему-то основному, внутреннему.
— Я очень хорошо знаю господина Васина, — заметил князь.
— Ах да, вы должны были видеть его в Луге.
Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется,
капельку покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень
хотелось разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня
задать ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще я
был как-то очень не по себе. Поражала меня тоже его удивительная
благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер — одним словом, весь
этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с колыбели. В письме его я
начитал две прегрубые грамматические ошибки. И вообще при таких встречах я
никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда, может быть, и
дурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала еще и мысль, что я в
пуху, так что я несколько даже сплошал и влез в фамильярность… Я потихоньку
заметил, что князь иногда очень пристально меня оглядывал.
