— Я думаю, что все это произойдет как-нибудь чрезвычайно
ординарно, — проговорил он раз. — Просто-напросто все государства, несмотря на
все балансы в бюджетах и на «отсутствие дефицитов», un beau matin
[50]
запутаются
окончательно и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого
обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент всего
мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и
банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее
окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те,
которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие,
естественно не захотят участвовать в окислении… Начнется борьба, и, после
семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и
сядут на их место, акционерами же разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое,
а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею
предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в
Апокалипсисе…
— Да неужели все это так материально; неужели только от
одних финансов кончится нынешний мир?
— О, разумеется, я взял лишь один уголок картины, но ведь и
этот уголок связан со всем, так сказать, неразрывными узами.
— Что же делать?
— Ах, боже мой, да ты не торопись: это все не так скоро.
Вообще же, ничего не делать всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что
ни в чем не участвовал.
— Э, полноте, говорите дело. Я хочу знать, что именно мне
делать и как мне жить?
— Что тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги,
не пожелай дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все
это навеки написано.
— Полноте, полноте, все это так старо и притом — одни слова;
а нужно дело.
— Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить
кого-нибудь или что-нибудь или даже просто привязаться к чем-нибудь.
— Вы только смеетесь! И притом, что я один-то сделаю с
вашими десятью заповедями?
— А ты их исполни, несмотря на все твои вопросы и сомнения,
и будешь человеком великим.
— Никому не известным.
— Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным.
— Да вы решительно смеетесь!
— Ну, если уж ты так принимаешь к сердцу, то всего лучше
постарайся поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством и
тогда, занявшись уже настоящим и серьезным делом, успокоишься и забудешь о
пустяках.
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же,
после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме
того, я видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и
привлекало меня к нему все больше и больше.
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал,
что вы говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне, про
себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или
стыдитесь признаться.
— Спасибо тебе, мой милый.
— Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем
в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить
этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и
пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Ну, обратить камни в хлебы — вот великая мысль.
— Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь;
скажите же: самая великая?
— Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая;
великая, но второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек и
не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?»
Вопрос остается вековечно открытым.
— Вы раз говорили про «женевские идеи»; я не понял, что
такое «женевские идеи»?
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой друг,
теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним
словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и
гораздо будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если
помолчим о другом.
— Вам бы все молчать!
— Друг мой, вспомни, что молчать хорошо, безопасно и
красиво.
— Красиво?
— Конечно. Молчание всегда красиво, а молчаливый всегда
красивее говорящего.
— Да так говорить, как мы с вами, конечно, все равно что
молчать. Черт с этакой красотой, а пуще всего черт с этакой выгодой!
— Милый мой, — сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон,
даже с чувством и с какою-то особенною настойчивостью, — милый мой, я вовсе не
хочу прельстить тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен твоих идеалов,
не твержу тебе, что «счастье лучше богатырства»; напротив, богатырство выше
всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье. Таким
образом, это между нами решено. Я именно и уважаю тебя за то, что ты смог, в
наше прокислое время, завести в душе своей какую-то там «свою идею» (не
беспокойся, я очень запомнил). Но все-таки нельзя же не подумать и о мере,
потому что тебе теперь именно хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь,
что-нибудь раздробить, стать выше всей России, пронестись громовою тучей и
оставить всех в страхе и в восхищении, а самому скрыться в Северо-Американские
Штаты. Ведь, наверно, что-нибудь в этом роде в душе твоей, а потому я и считаю нужным
тебя предостеречь, потому что искренно полюбил тебя, мой милый.
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство
обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими,
хотя и добрыми, чувствами; но того ли мне надо было ввиду идей, за которые
каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний
Гораций своих сыновей за идею Рима?
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману было пуще
всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он отвечал самым глупым
образом, как маленькому: «Надо веровать в бога, мой милый».
— Ну, а если я не верю всему этому? — вскричал я раз в
раздражении.
— И прекрасно, мой милый.
— Как прекрасно?
— Самый превосходный признак, мой друг; самый даже
благонадежный, потому что наш русский атеист, если только он вправду атеист и
чуть-чуть с умом, — самый лучший человек в целом мире и всегда наклонен
приласкать бога, потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно
доволен тем, что он — атеист. Атеисты наши — люди почтенные и в высшей степени
благонадежные, так сказать, опора отечества…
Это, конечно, было что-нибудь, но я хотел не того; однажды
только он высказался, но только так странно, что удивил меня больше всего,
особенно ввиду всех этих католичеств и вериг, про которые я об нем слышал.
