— Слово «честь» значит долг, — говорил он (я передаю лишь
смысл и сколько запомню). — Когда в государстве господствует главенствующее сословие,
тогда крепка земля. Главенствующее сословие всегда имеет свою честь и свое
исповедание чести, которое может быть и неправильным, но всегда почти служит
связью и крепит землю; полезно нравственно, но более политически. Потерпят
рабы, то есть все не принадлежащие к сословию. Чтоб не терпели — сравниваются в
правах. Так у нас и сделано, и это прекрасно. Но по всем опытам, везде доселе
(в Европе то есть) при уравнениях прав происходило понижение чувства чести, а
стало быть, и долга. Эгоизм заменял собою прежнюю скрепляющую идею, и все
распадалось на свободу лиц. Освобожденные, оставаясь без скрепляющей мысли, до
того теряли под конец всякую высшую связь, что даже полученную свободу свою
переставали отстаивать. Но русский тип дворянства никогда не походил на
европейский. Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставаться
высшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, что
главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи.
Напротив, ворота в сословие отворены у нас уже слишком издавна; теперь же
пришло время их отворить окончательно. Пусть всякий подвиг чести, науки и
доблести даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей. Таким
образом, сословие само собою обращается лишь в собрание лучших людей, в смысле
буквальном и истинном, а не в прежнем смысле привилегированной касты. В этом
новом или, лучше, обновленном виде могло бы удержаться сословие.
Князь оскалил зубы:
— Это какое же будет тогда дворянство? Это вы какую-то
масонскую ложу проектируете, а не дворянство.
Повторяю, князь был ужасно необразован. Я даже повернулся с
досады на диване, хоть и не совсем был согласен с Версиловым. Версилов слишком
понял, что князь показывает зубы:
— Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, —
ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то,
разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет
всякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому
беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль
хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная
точка в глубокой тьме.
— Вы любите употреблять слова: «высшая мысль», «великая
мысль», «скрепляющая идея» и проч.; я бы желал знать, что, собственно, вы
подразумеваете под словом «великая мысль»?
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь,
— тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею
ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое
слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда
было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная,
а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает,
решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— Почему к досаде?
— Потому, что жить с идеями скучно, а без идей всегда
весело.
Князь съел пилюлю.
— А что же такое эта живая жизнь, по-вашему? (Он видимо
злился.)
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно быть
нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и
ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было
так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая
и не узнавая.
— Я хотел только сказать, что ваша идея о дворянстве есть в
то же время и отрицание дворянства, — сказал князь.
— Ну если уж очень того хотите, то дворянство у нас, может
быть, никогда и не существовало.
— Все это ужасно темно и неясно. Если говорить, то,
по-моему, надо развить…
Князь сморщил лоб и мельком взглянул на стенные часы.
Версилов встал и захватил свою шляпу.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к
тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность:
случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так
выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь
подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда
непростительно разболтаюсь.
Он вышел; князь вежливо проводил его, но мне было обидно.
— Чего вы-то нахохлились? — вдруг выпалил он, не глядя и
проходя мимо к конторке.
— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью в голосе, — что,
находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я…
Конечно, Версилов, может быть, начал несколько ретроградно, но потом он
поправился и… в его словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы
просто не поняли и…
— Я просто не хочу, чтоб меня выскакивали учить и считали за
мальчишку! — отрезал он почти с гневом.
— Князь, такие слова…
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я
знаю, что то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да,
вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной
судей. Не хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если
он мне хотел высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но,
чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
— Во-первых, я не застал начала и не знаю, о чем вы
говорили, а во-вторых, чем же бесчестен Версилов, позвольте вас это спросить?
— Довольно, прошу вас, довольно. Вы вчера просили триста
рублей, вот они… — Он положил передо мной на стол деньги, а сам сел в кресло,
нервно отклонился на спинку и забросил одну ногу за другую. Я остановился в
смущении.
— Я не знаю… — пробормотал я, — хоть я вас и просил… и хоть
мне и очень нужны деньги теперь, но ввиду такого тона…
— Оставьте тон. Если я сказал что-нибудь резкое, то извините
меня. Уверяю вас, что мне не до того. Выслушайте дело: я получил письмо из
Москвы; брат Саша, еще ребенок, он, вы знаете, умер четыре дня назад. Отец мой,
как вам тоже известно, вот уже два года в параличе, а теперь ему, пишут, хуже,
слова не может вымолвить и не узнает. Они обрадовались там наследству и хотят
везти за границу; но мне пишет доктор, что он вряд ли и две недели проживет.
Стало быть, остаемся мать, сестра и я, и, стало быть, теперь я один почти… Ну,
одним словом, я — один… Это наследство… Это наследство — о, может, лучше б
было, если б оно не приходило вовсе! Но вот что именно я вам хотел сообщить: я
обещал из этого наследства Андрею Петровичу minimum двадцать тысяч… А между
тем, представьте, за формальностями до сих пор ничего нельзя было сделать. Я
даже… мы то есть… то есть отец еще не введен даже и во владение этим имением.
Между тем я потерял в последние три недели столько денег, и этот мерзавец
Стебельков берет такие проценты… Я вам отдал теперь почти последние…
