— О князь, если так…
— Я не к тому, не к тому. Стебельков принесет сегодня
наверно, и на перехватку довольно будет, но черт его знает этого Стебелькова! Я
умолял его достать мне десять тысяч, чтобы хоть десять тысяч я мог отдать
Андрею Петровичу. Мое обещание ему выделить треть меня мучит, истязует. Я дал
слово и должен сдержать. И, клянусь вам, я рвусь освободиться от обязательств
хоть с этой стороны. Мне они тяжелы, тяжелы, невыносимы! Эта тяготеющая на мне
связь… Я не могу видеть Андрея Петровича, потому что не могу глядеть ему прямо
в глаза… зачем же он злоупотребляет?
— Чем он злоупотребляет, князь? — остановился я перед ним в
изумлении. — Разве он когда вам хоть намекал?
— О нет, и я ценю, но я сам себе намекал. И, наконец, я все
больше и больше втягиваюсь… этот Стебельков…
— Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы
чем дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может быть, лишь мираж.
О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это только
временное… и только бы мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я вам
должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
— Я с вас, кажется, не спрашиваю, — вдруг оскалился князь.
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас
теперь, то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я
иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы думаете, что
Версилов к вам ходит за деньгами?
— Для меня легче было б, если б он ходил ко мне за деньгами,
— загадочно промолвил князь.
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с
Версиловым и со мной, то это, ей-богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он
сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика,
позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, то
все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово
«проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим
пророком» в Германии?
— Нет, не я.
— Мне Стебельков говорил, что вы.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но
если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если
неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто
не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно,
— вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Отворилась дверь, и вошел Стебельков.
III
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял
грудь вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был
очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся;
что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он
что-то хотел угадать но нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и
самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка,
которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или два
приходил при мне. Я… я тоже имел с ним одно сношение в этот последний месяц, но
на этот раз я, по одному случаю, немного удивился его приходу.
— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и,
обратись к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до
меня, я был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность
Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без
радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять
на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
— Белинский, вторая часть! Это — новость; просветиться
желаете? — крикнул я князю, и, кажется, очень выделанно.
Он был очень занят и спешил, но на слова мои вдруг
обернулся.
— Я вас прошу, оставьте эту книгу в покое, — резко
проговорил он.
Это выходило уже из границ, и, главное — при Стебелькове!
Как нарочно, Стебельков хитро и гадко осклабился и украдкой кивнул мне на
князя. Я отворотился от этого глупца.
— Не сердитесь, князь; уступаю вас самому главному человеку,
а пока стушевываюсь…
Я решился быть развязным.
— Это я-то — главный человек? — подхватил Стебельков, весело
показывая сам на себя пальцем.
— Да, вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами это
знаете.
— Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я —
второй человек. Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек
сделает, а второй человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый
человек, а первый человек — второй человек. Так или не так?
— Может, и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.
— Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили.
Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второй
человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй
человек. Так или не так?
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной
про французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня
очень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то революционера
и во все разы, как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в
этом роде.
— Пойдемте, — сказал князь, и оба они вышли в другую
комнату. Оставшись один, я окончательно решился отдать ему назад его триста
рублей, как только уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, но
я решился.
Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг
громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном
раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что
даже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал ему
на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным лицом,
но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.
Это был один важный гость, с аксельбантами и вензелем,
господин лет не более тридцати, великосветской и какой-то строгой наружности.
Предварю читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету все
еще не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое (о
желании я знал), а потому он ужасно должен был ценить такое посещение.
Знакомство это, как мне известно было, только что завязалось, после больших
стараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл хозяина
врасплох. Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся
было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не
бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и начал рукой
ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости. Он сделал даже какую-то
важную мину, одним словом, решительно был невозможен. Что до меня, разумеется,
я и тогда уже умел себя держать и, конечно, не осрамил бы никого, но каково же
было мое изумление, когда я поймал тот же потерянный, жалкий и злобный взгляд
князя и на мне: он стыдился, стало быть, нас обоих и меня равнял с
Стебельковым. Эта идея привела меня в бешенство; я разлегся еще больше и стал
перебирать книгу с таким видом, как будто до меня ничего не касается. Напротив,
Стебельков выпучил глаза, выгнулся вперед и начал вслушиваться в их разговор,
полагая, вероятно, что это и вежливо и любезно. Гость раз-другой глянул на
Стебелькова; впрочем, и на меня тоже.
