— Этот барчонок следующую штучку на прошлой неделе отколол:
дал вексель, а бланк надписал фальшивый на Аверьянова. Векселек-то в этом виде
и существует, только это не принято! Уголовное. Восемь тысяч.
— И наверно этот вексель у вас? — зверски взглянул я на
него.
— У меня банк-с, у меня Mont de piété,
[51]
a не
вексель. Слыхали, что такое Mont de piété в Париже? хлеб и
благодеяние бедным; у меня Mont de piété…
Князь грубо и злобно остановил его:
— Вы чего тут? Зачем вы сидели?
— А! — быстро закивал глазами Стебельков, — а то? Разве не
то?
— Нет-нет-нет, не то, — закричал и топнул князь, — я сказал!
— А ну, если так… так и так. Только это — не так…
Он круто повернулся и, наклоня голову и выгнув спину, вдруг
вышел. Князь прокричал ему вслед уже в дверях:
— Знайте, сударь, что я вас нисколько не боюсь!
Он был очень раздражен, хотел было сесть, но, взглянув на
меня, не сел. Взгляд его как будто и мне тоже проговорил: «Ты тоже зачем
торчишь?»
— Я, князь, — начал было я…
— Мне, право, некогда, Аркадий Макарович, я сейчас еду.
— Одну минутку, князь, мне очень важное; и, во-первых,
возьмите назад ваши триста.
— Это еще что такое?
Он ходил, но приостановился.
— То такое, что после всего, что было… и то, что вы говорили
про Версилова, что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время…
Одним словом, я никак не могу принять.
— Вы, однако же, принимали целый месяц.
Он вдруг сел на стул. Я стоял у стола и одной рукой трепал
книгу Белинского, а в другой держал шляпу.
— Были другие чувства, князь… И наконец, я бы никогда не
довел до известной цифры… Эта игра… Одним словом, я не могу!
— Вы просто ничем не ознаменовали себя, а потому и беситесь;
я бы попросил вас оставить эту книгу в покое.
— Что это значит: «не ознаменовали себя»? И наконец, вы при
ваших гостях почти сравняли меня с Стебельковым.
— А, вот разгадка! — едко осклабился он. — К тому же вы
сконфузились, что Дарзан вас назвал князем.
Он злобно засмеялся. Я вспыхнул:
— Я даже не понимаю… ваше княжество я не возьму и даром…
— Я знаю ваш характер. Как смешно вы крикнули в защиту
Ахмаковой… Оставьте книгу!
— Что это значит? — вскричал я тоже.
— О-ставь-те книгу! — завопил он вдруг, свирепо выпрямившись
в кресле, точно готовый броситься.
— Это уж сверх всяких границ, — проговорил я и быстро о
вышел из комнаты. Но я еще не прошел до конца залы, как он крикнул мне из
дверей кабинета:
— Аркадий Макарович, воротитесь! Во-ро-ти-тесь! Во-ро-титесь
сейчас!
Я не слушал и шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватил
за руку и потащил в кабинет. Я не сопротивлялся.
— Возьмите! — говорил он, бледный от волнения, подавая
брошенные мной триста рублей. — Возьмите непременно… иначе мы… непременно!
— Князь, как могу я взять?
— Ну, я у вас прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..
— Князь, я вас всегда любил, и если вы меня тоже…
— Я — тоже; возьмите…
Я взял. Губы его дрожали.
— Я понимаю, князь, что вы взбешены этим мерзавцем… но я не
иначе, князь, возьму, как если мы поцелуемся, как в прежних размолвках…
Говоря это, я тоже дрожал.
— Ну вот нежности, — пробормотал князь, смущенно улыбаясь,
но нагнулся и поцеловал меня. Я вздрогнул: в лице его в миг поцелуя я
решительно прочел отвращение.
— По крайней мере деньги-то вам принес?..
— Э, все равно.
— Я для вас же…
— Принес, принес.
— Князь, мы были друзьями… и, наконец, Версилов…
— Ну да, да, хорошо!
— И, наконец, я, право, не знаю окончательно, эти триста…
Я держал их в руках.
— Берите, бе-ри-те! — усмехнулся он опять, но в улыбке его
было что-то очень недоброе.
Я взял.
Глава третья
I
Я взял потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу,
что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо
уверен, что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому,
стало быть, взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его не
обидеть. Увы, я так тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело выходя
от него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогда
еще не было; а против Версилова это был уж решительный бунт. Стебельков,
конечно, чем-нибудь досадил ему очень давеча, но он начал еще и до Стебелькова.
Повторю еще раз: перемену против первоначального можно было заметить и во все
последние дни, но не так, не до такой степени — вот что главное.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте
бароне Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло
совсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил
пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
Еще не было часу пополудни. От князя на моем Матвее я
отправился прямо — поверят ли к кому? — к Стебелькову! То-то и есть, что он
давеча удивил меня не столько приходом своим к князю (так как он и обещал ему
быть), сколько тем, что он хоть и подмигивал мне по своей глупой привычке, но
вовсе не на ту тему, на которую я ожидал. Вчера вечером я получил от него по
городской почте записку, довольно для меня загадочную, в которой он очень
просил побывать к нему именно сегодня, во втором часу, и «что он может сообщить
мне вещи для меня неожиданные». И вот о письме этом, сейчас, там у князя, он
даже и виду не подал. Какие могли быть тайны между Стебельковым и мною? Такая
идея была даже смешна; но ввиду всего происшедшего я теперь, отправляясь к
нему, был даже в маленьком волнении. Я, конечно, обращался к нему раз, недели
две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не
взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне
показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как
я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо
прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он
гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
