— Вот видите, вот видите, неприлично! — поднял он палец.
— Что вот видите?
— Неприлично… Хе! — и он вдруг засмеялся. — Я понимаю,
понимаю, что вам неприлично, но… мешать не будете? — подмигнул он; но в этом
подмигивании было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно
он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно
было, но я никак не понимал, в чем дело.
— Анна Андреевна — вам тоже сестра-с, — произнес он
внушительно.
— Об этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне
вы не смеете говорить.
— Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги
получит и всех обеспечит, — веско сказал Стебельков, — всех, всех, вы следите?
— Так вы думаете, что я возьму у него деньги?
— Теперь берете же?
— Я беру свои!
— Какие свои?
— Это — деньги версиловские: он должен Версилову двадцать
тысяч.
— Так Версилову, а не вам.
— Версилов — мой отец.
— Нет, вы — Долгорукий, а не Версилов.
— Это все равно! — Действительно, я мог тогда так
рассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я опять-таки из
«деликатности» так тогда рассуждал.
— Довольно! — крикнул я. — Я ничего ровно не понимаю. И как
вы смели призывать меня за такими пустяками?
— Неужто вправду не понимаете? Вы — нарочно иль нет? —
медленно проговорил Стебельков, пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой
в меня вглядываясь.
— Божусь, не понимаю!
— Я говорю: он может всех обеспечить, всех, только не
мешайте и не отговаривайте…
— Вы, должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим
«всех»? Версилова, что ли, он обеспечит?
— Не вы одни есть, и не Версилов… тут и еще есть. А Анна
Андреевна вам такая же сестра, как и Лизавета Макаровна!
Я смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее
мелькнуло в его гадком взгляде:
— Не понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что
не понимаете. Это похвально… если действительно только не понимаете.
Я совершенно взбесился:
— У-бир-райтесь вы с вашими пустяками, помешанный вы
человек! — крикнул я, схватив шляпу.
— Это — не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.
— Нет, — отрезал я на пороге.
— Придете, и тогда… тогда другой разговор. Будет главный
разговор. Две тысячи, помните!
II
Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление,
что, выйдя, я даже старался не думать и только отплевался. Идея о том, что
князь мог говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой.
«Выиграю и отдам сегодня же», — подумал я решительно.
Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого
подлеца, во всем его блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло
обойтись. Только некогда мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то
было главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на
часы, но не было еще и двух; стало быть, еще можно было сделать один визит,
иначе я бы пропал до трех часов от волнения. Я поехал к Анне Андреевне
Версиловой, моей сестре. С ней я давно уже сошелся у моего старичка князя,
именно во время его болезни. Идея о том, что я уже дня три-четыре не видал его,
мучила мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно
как пристрастился к ней и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем. Кстати,
мысль выдать ее за князя Сергея Петровича действительно родилась в голове моего
старичка, и он даже не раз выражал мне ее, конечно по секрету. Я передал эту
идею Версилову, заметив и прежде, что из всего насущного, к которому Версилов
был столь равнодушен, он, однако, всегда как-то особенно интересовался, когда я
передавал ему что-нибудь о встречах моих с Анной Андреевной. Версилов
пробормотал мне тогда, что Анна Андреевна слишком умна и может обойтись в таком
щекотливом деле и без посторонних советов. Разумеется, Стебельков был прав, что
старик даст ей приданое, но как он-то смел рассчитывать тут на что-нибудь?
Давеча князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом деле не
говорил ли Стебельков ему в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был
взбешен на его месте.
У Анны Андреевны в последнее время я бывал даже довольно
часто. Но тут всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтоб
я приехал, и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделает
вид, что я вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я
к ней привязался. Она жила у Фанариотовой, своей бабушки, конечно как ее
воспитанница (Версилов ничего не давал на их содержание), — но далеко не в той
роли, в какой обыкновенно описывают воспитанниц в домах знатных барынь, как у
Пушкина, например, в «Пиковой даме» воспитанница у старой графини. Анна
Андреевна была сама вроде графини. Она жила в этом доме совершенно отдельно, то
есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных
двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого
из Фанариотовых. Она имела право принимать к себе, кого хотела, и употреблять
все свое время, как ей было угодно. Правда, ей был уже двадцать третий год. В
свет она, в последний год, почти прекратила ездить, хотя Фанариотова и не
скупилась на издержки для своей внучки, которую, как я слышал, очень любила.
Напротив, мне именно нравилось в Анне Андреевне, что я всегда встречал ее в
таких скромных платьях, всегда за каким-нибудь занятием, с книгой или с
рукодельем. В ее виде было что-то монастырское, почти монашеское, и это мне
нравилось. Она была немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умела
слушать, чего я никогда не умел. Когда я говорил ей, что она, не имея ни одной
общей черты, чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она всегда
чуть-чуть краснела. Она краснела часто и всегда быстро, но всегда лишь
чуть-чуть, и я очень полюбил в ее лице эту особенность. У ней я никогда не
называл Версилова по фамилии, а непременно Андреем Петровичем, и это как-то так
само собою сделалось. Я очень даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должно
быть, как-то стыдились Версилова; я по одной, впрочем, Анне Андреевне это
заметил, хотя опять-таки не знаю, можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-то
в этом роде, однако же, было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и
она очень слушала и, мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то
всегда так случалось, что я сам сообщал их, а она никогда не расспрашивала. О
возможности между ними брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя часто
желал, потому что мне самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее комнате я
ужасно о многом переставал как-то сметь говорить, и, наоборот, мне было ужасно
хорошо в ее комнате. Любил я тоже очень, что она очень образованна и много
читала, и даже дельных книг; гораздо более моего читала.
