— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие,
но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу
выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета,
на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не
выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю
тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда
ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
— Эти триста рублей давеча чего тебе стоили!
— Почему ты знаешь? — вздрогнул я.
— Дарья Онисимовна давеча все слышала…
Но в эту минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы
оба очутились за занавесью, в так называемом «фонаре», то есть в круглой
маленькой комнатке из окон. Не успел я опомниться, как услышал знакомый голос,
звон шпор и угадал знакомую походку.
— Князь Сережа, — прошептал я.
— Он, — прошептала она.
— Чего ты так испугалась?
— Так; я ни за что не хочу, чтоб он меня встретил…
— Tiens,
[55]
да уж не волочится ли он за тобой? — усмехнулся
я, — я б ему тогда задал. Куда ты?
— Выйдем; я с тобой.
— Ты разве уж там простилась?
— Простилась; моя шубка в передней…
Мы вышли; на лестнице меня поразила одна идея:
— Знаешь, Лиза, он, может быть, приехал сделать ей
предложение!
— Н-нет… он не сделает предложения… — твердо и медленно
проговорила она тихим голосом.
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, —
если уж тебе пересказывали, — но, ей-богу, я люблю его искренно и желаю ему тут
удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем
много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у
такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и
стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе
сообщил кое-что…
— Нет, поезжай, мне не туда. Обедать придешь?
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец —
одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на
его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до
того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в
предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы
предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что,
откажет она ему, как ты думаешь?
— Прощай, некогда, — оборвала Лиза, и в мимолетном взгляде
ее я увидал вдруг столько ненависти, что тут же вскрикнул в испуге:
— Лиза, милая, за что ты?
— Я не на тебя; не играй только…
— Ах, ты про игру, не буду.
— Ты сейчас сказал: «когда мы в счастье», так ты очень
счастлив?
— Ужасно, Лиза, ужасно! Боже мой, да уж три часа, больше!..
Прощай, Лизок. Лизочка, милая, скажи: разве можно заставлять женщину ждать
себя? Позволительно это?
— Это при свидании, что ли? — чуть-чуть улыбнулась Лиза
какою-то мертвенькою, дрожащею улыбкой.
— Дай свою ручку на счастье.
— На счастье? Мою руку? Ни за что не дам!
И она быстро удалилась. И главное, так серьезно вскрикнула.
Я бросился в мои сани.
Да, да, это-то «счастье» и было тогда главною причиною, что
я, как слепой крот, ничего, кроме себя, не понимал и не видел!
Глава четвертая
I
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все
это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание
такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого
взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо
подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг
такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не
сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
То, что пробило уже три часа, меня беспокоило: «Если мне
дано свидание, то как же я опаздываю на свидание», — думал я. Мелькали тоже
глупые вопросы, вроде таких: «Что мне теперь лучше, смелость или робость?». Но
все это только мелькало, потому что в сердце было главное, и такое, что я
определить не мог. Накануне сказано было так: «Завтра я в три часа буду у
Татьяны Павловны» — вот и все. Но, во-первых, я и у ней, в ее комнате, всегда
был принят наедине, и она могла сказать мне все что угодно, и не переселяясь к
Татьяне Павловне; стало быть, зачем же назначать другое место у Татьяны
Павловны? И опять вопрос: Татьяна Павловна будет дома или не дома? Если это —
свидание, то, значит, Татьяны Павловны не будет дома. А как этого достигнуть,
не объяснив всего заранее Татьяне Павловне? Значит, и Татьяна Павловна в секрете?
Эта мысль казалась мне дикою и как-то нецеломудренною, почти грубою.
И, наконец, она просто-запросто могла захотеть побывать у
Татьяны Павловны и сообщила мне вчера безо всякой цели, а я навообразил. Да и
сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса,
потому что во все время, как я у ней был вчера, я почему-то был как сбитый с
толку: сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она
куда-то собиралась, как вышло после, и видимо была рада, когда я стал уходить.
Все эти рассуждения толпились в моей голове. Я решил наконец, что войду,
позвоню, отворит кухарка, и я спрошу: «Дома Татьяна Павловна?» Коли нет дома,
значит «свидание». Но я не сомневался, не сомневался!
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь
мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка
отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет
ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но
не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил
шубу и отворил дверь…
Катерина Николавна сидела у окна и «дожидалась Татьяну
Павловну».
— Ее нет? — вдруг спросила она меня как бы с заботой и
досадой, только что меня увидала. И голос и лицо до того не соответствовали
моим ожиданиям, что я так и завяз на пороге.
— Кого нет? — пробормотал я.
— Татьяны Павловны! Ведь я же вас просила вчера передать,
что буду у ней в три часа?
— Я… я и не видал ее вовсе.
— Вы забыли?
Я сел как убитый. Так вот что оказывалось! И, главное, все
было так ясно, как дважды два, а я — я все еще упорно верил.
