— Я и не помню, что вы просили ей передать. Да вы и не просили:
вы просто сказали, что будете в три часа, — оборвал я нетерпеливо. Я не глядел
на нее.
— Ах! — вдруг вскричала она, — так если вы забыли сказать, а
сами знали, что я буду здесь, так вы-то сюда зачем приехали?
Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а была
лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении
лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот
видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило все
ее лицо.
Я не хотел отвечать и опять потупился. Молчание продолжалось
с полминуты.
— Вы теперь от папá? — вдруг спросила она.
— Я теперь от Анны Андреевны, а у князя Николая Ивановича
вовсе не был… и вы это знали, — вдруг прибавил я.
— С вами ничего не случилось у Анны Андреевны?
— То есть что я имею теперь сумасшедший вид? Нет, я и до
Анны Андреевны имел сумасшедший вид.
— И у ней не поумнели?
— Нет, не поумнел. Я там, кроме того, слышал, что вы
выходите замуж за барона Бьоринга.
— Это она вам сказала? — вдруг заинтересовалась она.
— Нет, это я ей передал, а слышал, как говорил давеча
Нащокин князю Сергею Петровичу у него в гостях.
Я все не подымал на нее глаз: поглядеть на нее значило
облиться светом, радостью, счастьем, а я не хотел быть счастливым. Жало
негодования вонзилось в мое сердце, и в один миг я принял огромное решение.
Затем я вдруг начал говорить, едва помню о чем. Я задыхался и как-то бормотал,
но глядел я уже смело. Сердце у меня стучало. Я заговорил о чем-то ни к чему не
относящемся, впрочем, может быть, и складно. Она сначала было слушала с своей
ровной, терпеливой улыбкой, никогда не покидавшей ее лица, но мало-помалу
удивление, а потом даже испуг мелькнули в ее пристальном взгляде. Улыбка все
еще не покидала ее, но и улыбка подчас как бы вздрагивала.
— Что с вами? — спросил я вдруг, заметив, что она вся
вздрогнула.
— Я вас боюсь, — ответила она мне почти тревожно.
— Почему вы не уезжаете? Вот, как теперь Татьяны Павловны
нет, и вы знаете, что не будет, то, стало быть, вам надо встать и уехать?
— Я хотела подождать, но теперь… в самом деле…
Она было приподнялась.
— Нет, нет, сядьте, — остановил я ее, — вот вы опять
вздрогнули, но вы и в страхе улыбаетесь… У вас всегда улыбка. Вот вы теперь
совсем улыбнулись…
— Вы в бреду?
— В бреду.
— Я боюсь… — прошептала она опять.
— Чего?
— Что вы… стену ломать начнете… — опять улыбнулась она, но
уже в самом деле оробев.
— Я не могу выносить вашу улыбку!..
И я опять заговорил. Я весь как бы летел. Меня как бы что-то
толкало. Я никогда, никогда так не говорил с нею, а всегда робел. Я и теперь
робел ужасно, но говорил; помню, я заговорил о ее лице.
— Я не могу больше выносить вашу улыбку! — вскричал я вдруг,
— зачем я представлял вас грозной, великолепной и с ехидными светскими словами
еще в Москве? Да, в Москве; мы об вас еще там говорили с Марьей Ивановной и
представляли вас, какая вы должны быть… Помните Марью Ивановну? Вы у ней были.
Когда я ехал сюда, вы всю ночь снились мне в вагоне. Я здесь до вашего приезда
глядел целый месяц на ваш портрет у вашего отца в кабинете и ничего не угадал.
Выражение вашего лица есть детская шаловливость и бесконечное простодушие —
вот! Я ужасно дивился на это все время, как к вам ходил. О, и вы умеете
смотреть гордо и раздавливать взглядом: я помню, как вы посмотрели на меня у
вашего отца, когда приехали тогда из Москвы… Я вас тогда видел, а между тем
спроси меня тогда, как я вышел: какая вы? — и я бы не сказал. Даже росту вашего
бы не сказал. Я как увидал вас, так и ослеп. Ваш портрет совсем на вас не
похож: у вас глаза не темные, а светлые, и только от длинных ресниц кажутся
темными. Вы полны, вы среднего роста, но у вас плотная полнота, легкая, полнота
здоровой деревенской молодки. Да и лицо у вас совсем деревенское, лицо
деревенской красавицы, — не обижайтесь, ведь это хорошо, это лучше — круглое,
румяное, ясное, смелое, смеющееся и… застенчивое лицо! Право, застенчивое.
Застенчивое у Катерины Николаевны Ахмаковой! Застенчивое и целомудренное,
клянусь! Больше чем целомудренное — детское! — вот ваше лицо! Я все время был
поражен и все время спрашивал себя: та ли это женщина? Я теперь знаю, что вы
очень умны, но ведь сначала я думал, что вы простоваты. У вас ум веселый, но без
всяких прикрас… Еще я люблю, что с вас не сходит улыбка: это — мой рай! Еще
люблю ваше спокойствие, вашу тихость и то, что вы выговариваете слова плавно,
спокойно и почти лениво, — именно эту ленивость люблю. Кажется, подломись под
вами мост, вы и тут что-нибудь плавно и мерно скажете… Я воображал вас
вéрхом гордости и страстей, а вы все два месяца говорили со мной как
студент с студентом… Я никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немного
низок, как у статуй, но бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами. У вас
грудь высокая, походка легкая, красоты вы необычайной, а гордости нет никакой.
Я ведь только теперь поверил, все не верил!
Она с большими открытыми глазами слушала всю эту дикую
тираду; она видела, что я сам дрожу. Несколько раз она приподымала с милым,
опасливым жестом свою гантированную
[48]
ручку, чтоб остановить меня, но каждый
раз отнимала ее в недоумении и страхе назад. Иногда даже быстро отшатывалась
вся назад. Два-три раза улыбка опять просвечивалась было на ее лице; одно время
она очень покраснела, но под конец решительно испугалась и стала бледнеть.
Только что я приостановился, она протянула было руку и как бы просящим, но
все-таки плавным голосом промолвила:
— Этак нельзя говорить… этак невозможно говорить…
И вдруг поднялась с места, неторопливо захватывая свой
шейный платок и свою соболью муфту.
— Вы идете? — вскричал я.
— Я решительно вас боюсь… вы злоупотребляете… — протянула
она как бы с сожалением и упреком.
— Послушайте, я, ей-богу, стену не буду ломать.
— Да вы уж начали, — не удержалась она и улыбнулась. — Я
даже не знаю, пустите ли вы меня пройти? — И кажется, она впрямь опасалась, что
я ее не пущу.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно
огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте
и выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь
отворю!
Она посмотрела на меня и села на место.
