— В этом по крайней мере я не унизилась перед вами, —
промолвила она с чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв мое
восклицание.
— О, напротив, напротив! я только это и кричу!..
— Ах, это было так дурно и так легкомысленно с моей стороны!
— воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться
рукой, — мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда вы
у меня сидели… Вся правда в том, — прибавила она, — что теперь обстоятельства
мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду
об участи этого несчастного письма, а то я было уж стала забывать о нем… потому
что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.
Сердце мое задрожало.
— Конечно нет, — улыбнулась она тонкой улыбкой, — конечно
нет! Я… Вы очень метко заметили это давеча, Аркадий Макарович, что мы часто с
вами говорили как студент с студентом. Уверяю вас, что мне очень скучно бывает
иногда в людях; особенно стало это после заграницы и всех этих наших семейных
несчастий… Я даже мало теперь и бываю где-нибудь, и не от одной только лени.
Мне часто хочется уехать в деревню. Я бы там перечла мои любимые книги, которые
уж давно отложила, а все никак не сберусь прочесть. Я вам про это уж говорила.
Помните, вы смеялись, что я читаю русские газеты, по две газеты в день?
— Я не смеялся…
— Конечно, потому что и вас это так же волновало, а я вам
давно призналась: я русская и Россию люблю. Вы помните, мы всё с вами читали
«факты», как вы это называли (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываете
какой-то… странный, но вы иногда так оживлялись, что всегда умели сказать
меткое слово, и интересовались именно тем, что меня интересовало. Когда вы
бываете «студентом», вы, право, бываете милы и оригинальны. Вот другие роли
вам, кажется, мало идут, — прибавила она с прелестной, хитрой усмешкой. — Вы
помните, мы иногда по целым часам говорили про одни только цифры, считали и
примеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляется
просвещение. Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими
известиями… хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами самими,
наконец, будет. Я в вас встретила искренность. В свете с нами, с женщинами, так
никогда не говорят. Я на прошлой неделе заговорила было с князем —вым о
Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и
вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все
с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с
которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся
«не в свое дело»… А помните, как мы о Бисмарке с вами чуть не поссорились? Вы
мне доказывали, что у вас есть своя идея «гораздо почище» Бисмарковой, —
засмеялась вдруг она. — Я в жизни встретила лишь двух людей, которые со мной
говорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и… бла-го-родного
человека, — произнесла она внушительно, — и еще — вы сами знаете кого…
— Версилова! — вскричал я. Я чуть дышал над каждым ее
словом.
— Да; я очень любила его слушать, я стала с ним под конец
вполне… слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!
— Не поверил?
— Да, ведь и никто никогда мне не верил.
— Но Версилов, Версилов!
— Он не просто не поверил, — промолвила она, опустив глаза и
странно как-то улыбнувшись, — а счел, что во мне «все пороки».
— Которых у вас нет ни одного!
— Нет, есть некоторые и у меня.
— Версилов не любил вас, оттого и не понял вас, — вскричал
я, сверкая глазами.
Что-то передернулось в ее лице.
— Оставьте об этом и никогда не говорите мне об… этом
человеке… — прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. — Но довольно;
пора. (Она встала, чтоб уходить.) — Что ж, прощаете вы меня или нет? —
проговорила она, явно смотря на меня.
— Мне… вас… простить! Послушайте, Катерина Николаевна, и не
рассердитесь! правда, что вы выходите замуж?
— Это еще совсем не решено, — проговорила она, как бы
испугавшись чего-то, в смущении.
— Хороший он человек? Простите, простите мне этот вопрос!
— Да, очень хороший…
— Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь
знаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он или
нет, но я про него узнаю сам.
— Ах, послушайте! — с испугом проговорила она.
— Нет, не буду, не буду. Я пройду мимо… Но вот что только
скажу: дай вам бог всякого счастия, всякого, какое сами выберете… за то, что вы
сами дали мне теперь столько счастья, в один этот час! Вы теперь отпечатались в
душе моей вечно. Я приобрел сокровище: мысль о вашем совершенстве. Я подозревал
коварство, грубое кокетство и был несчастен… потому что не мог с вами соединить
эту мысль… в последние дни я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно как
день! Входя сюда, я думал, что унесу иезуитство, хитрость, выведывающую змею, а
нашел честь, славу, студента!.. Вы смеетесь? Пусть, пусть! Ведь вы — святая, вы
не можете смеяться над тем, что священно…
— О нет, я тому только, что у вас такие ужасные слова… Ну,
что такое «выведывающая змея»? — засмеялась она.
— У вас вырвалось сегодня одно драгоценное слово, —
продолжал я в восторге. — Как могли вы только выговорить предо мной, «что
рассчитывали на мою пылкость»? Ну пусть вы святая и признаетесь даже в этом,
потому что вообразили в себе какую-то вину и хотели себя казнить… Хотя,
впрочем, никакой вины не было, потому что если и было что, то от вас все свято!
Но все-таки вы могли не сказать именно этого слова, этого выражения!.. Такое
неестественное даже чистосердечие показывает лишь высшее ваше целомудрие,
уважение ко мне, веру в меня, — бессвязно восклицал я. — О, не краснейте, не
краснейте!.. И кто, кто мог клеветать и говорить, что вы — страстная женщина?
О, простите: я вижу мучительное выражение на вашем лице; простите исступленному
подростку его неуклюжие слова! Да и в словах ли, в выражениях ли теперь дело?
Не выше ли вы всех выражений?.. Версилов раз говорил, что Отелло не для того
убил Дездемону, а потом убил себя, что ревновал, а потому, что у него отняли
его идеал!.. Я это понял, потому что и мне сегодня возвратили мой идеал!
— Вы меня слишком хвалите: я не стою того, — произнесла она
с чувством. — Помните, что я говорила вам про ваши глаза? — прибавила она
шутливо.
— Что у меня не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что я
каждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?
Она стояла среди комнаты, с муфтой и с шалью в руке.
— Нет, я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потом. Я
еще напишу два слова Татьяне Павловне.
