Вот она-то не только не отклонила супружеские наклонности
мрачного Макара Долгорукого (говорили, что он был тогда мрачен), но, напротив,
для чего-то в высшей степени их поощрила. Софья Андреева (эта
восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько
лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то
обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят
даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было
принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как
крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем
священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и
возьми за себя». Это все слышали. Что же до Макара Иванова, то не знаю, в каком
смысле он потом женился, то есть с большим ли удовольствием или только исполняя
обязанность. Вероятнее, что имел вид полного равнодушия. Это был человек,
который и тогда уже умел «показать себя». Он не то чтобы был начетчик или
грамотей (хотя знал церковную службу всю и особенно житие некоторых святых, но
более понаслышке), не то чтобы был вроде, так сказать, дворового резонера, он
просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией,
судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», — по собственному
удивительному его выражению, — вот он каков был тогда. Конечно, уважение он
приобрел всеобщее, но, говорят, был всем несносен. Другое дело, когда вышел из
дворни: тут уж его не иначе поминали как какого-нибудь святого и много
претерпевшего. Об этом я знаю наверно.
Что же до характера моей матери, то до восемнадцати лет
Татьяна Павловна продержала ее при себе, несмотря на настояния приказчика
отдать в Москву в ученье, и дала ей некоторое воспитание, то есть научила шить,
кроить, ходить с девичьими манерами и даже слегка читать. Писать моя мать
никогда не умела сносно. В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже
делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым
лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь в
таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой. Все это
о тогдашнем характере матери я слышал от самой же Татьяны Павловны. Версилов
приехал в деревню ровно полгода спустя после этой свадьбы.
V
Я хочу только сказать, что никогда не мог узнать и
удовлетворительно догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью. Я
вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице,
несмотря на то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и
«остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
Верю, что так, и русское словцо это: так — прелестно; но все-таки мне всегда
хотелось узнать, с чего именно у них могло произойти. Сам я ненавидел и
ненавижу все эти мерзости всю мою жизнь. Конечно, тут вовсе не одно только
бесстыжее любопытство с моей стороны. Замечу, что мою мать я, вплоть до
прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта
Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе,
какое у нее могло быть в то время лицо. Если она вовсе не была так хороша
собой, то чем мог в ней прельститься такой человек, как тогдашний Версилов?
Вопрос этот важен для меня тем, что в нем чрезвычайно любопытною стороною
рисуется этот человек. Вот для чего я спрашиваю, а не из разврата. Он сам, этот
мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт знает
откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам
говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не то что
сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» —
две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее
поколение наше. Он прибавлял, что из-за «Антона Горемыки», может, и в деревню
тогда приехал, — и прибавлял чрезвычайно серьезно. В какой же форме мог начать
этот «глупый щенок» с моей матерью? Я сейчас вообразил, что если б у меня был
хоть один читатель, то наверно бы расхохотался надо мной, как над смешнейшим
подростком, который, сохранив свою глупую невинность, суется рассуждать и
решать, в чем не смыслит. Да, действительно, я еще не смыслю, хотя сознаюсь в
этом вовсе не из гордости, потому что знаю, до какой степени глупа в
двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я скажу этому господину, что
он сам не смыслит, и докажу ему это. Правда, в женщинах я ничего не знаю, да и
знать не хочу, потому что всю жизнь буду плевать и дал слово. Но я знаю, однако
же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в
тот же миг; другую же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в ней
есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться, то мало смотреть и мало быть
просто готовым на что угодно, а надо быть, сверх того, чем-то еще одаренным. В
этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы было противное, то
надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и
в таком только виде держать их при себе; может быть, этого очень многим
хотелось бы.
Я знаю из нескольких рук положительно, что мать моя
красавицей не была, хотя тогдашнего портрета ее, который где-то есть, я не
видал. С первого взгляда в нее влюбиться, стало быть, нельзя было. Для простого
«развлечения» Версилов мог выбрать другую, и такая там была, да еще незамужняя,
Анфиса Константиновна Сапожкова, сенная девушка. А человеку, который приехал с
«Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака,
хотя и своего дворового, было бы очень зазорно перед самим собою, потому что,
повторяю, про этого «Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев
тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно. Так ведь
у Антона только лошадь увели, а тут жену! Произошло, значит, что-то особенное,
отчего и проиграла m-lle Сапожкова (по-моему, выиграла). Я приставал к нему
раз-другой прошлого года, когда можно было с ним разговаривать (потому что не
всегда можно было с ним разговаривать), со всеми этими вопросами и заметил, что
он, несмотря на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то
чрезвычайно кривился. Но я настоял. По крайней мере с тем видом светской
брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню,
однажды промямлил как-то странно: что мать моя была одна такая особа из
незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то
вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда
никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься… «Одним
словом, мой милый, иногда бывает так, что и не отвяжешься». Вот что он сказал
мне; и если это действительно было так, то я принужден почесть его вовсе не
таким тогдашним глупым щенком, каким он сам себя для того времени аттестует.
Это-то мне и надо было.
Впрочем, он тогда же стал уверять, что мать моя полюбила его
по «приниженности»: еще бы выдумал, что по крепостному праву! Соврал для шику,
соврал против совести, против чести и благородства!
Все это, конечно, я наговорил в какую-то как бы похвалу моей
матери, а между тем уже заявил, что о ней, тогдашней, не знал вовсе. Мало того,
я именно знаю всю непроходимость той среды и тех жалких понятий, в которых она
зачерствела с детства и в которых осталась потом на всю жизнь. Тем не менее
беда совершилась. Кстати, надо поправиться: улетев в облака, я забыл об факте,
который, напротив, надо бы выставить прежде всего, а именно: началось у них
прямо с беды. (Я надеюсь, что читатель не до такой степени будет ломаться, чтоб
не понять сразу, об чем я хочу сказать.) Одним словом, началось у них именно
по-помещичьи, несмотря на то что была обойдена m-lle Сапожкова. Но тут уже я
вступлюсь и заранее объявляю, что вовсе себе не противоречу. Ибо об чем, о
господи, об чем мог говорить в то время такой человек, как Версилов, с такою
особою, как моя мать, даже и в случае самой неотразимой любви? Я слышал от
развратных людей, что весьма часто мужчина, с женщиной сходясь, начинает
совершенно молча, что, конечно, верх чудовищности и тошноты; тем не менее
Версилов, если б и хотел, то не мог бы, кажется, иначе начать с моею матерью.
Неужели же начать было объяснять ей «Полиньку Сакс»? Да и сверх того, им было
вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз
расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах,
отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик»
трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право. Но хоть и
по-помещичьи началось, а вышло так, да не так, и, в сущности, все-таки ничего
объяснить нельзя. Даже мраку больше. Уж одни размеры, в которые развилась их
любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, —
это тотчас же бросить, если достигнута цель. Не то, однако же, вышло. Согрешить
с миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному
«молодому щенку» (а они были все развратны, все до единого — и прогрессисты и
ретрограды) — не только возможно, но и неминуемо, особенно взяв романическое
его положение молодого вдовца и его бездельничанье. Но полюбить на всю жизнь —
это слишком. Не ручаюсь, что он любил ее, но что он таскал ее за собою всю
жизнь — это верно.
