— Ничего я не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и
вот черта: ужасно как вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это —
эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты.
— Неглупо сказано, но ты не приставай.
— Нет, позвольте, — лез я с экспансивностями, — что значит
«выстрадать право на суд»? Кто честен, тот и судья — вот моя мысль.
— Немного же ты в таком случае наберешь судей.
— Одного уж я знаю.
— Кого это?
— Он теперь сидит и говорит со мной.
Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и,
взяв меня за плечо, прошептал мне: «Он тебе все лжет».
Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но
очевидно он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного
известия, как сообразил я после). Но это слово «он тебе все лжет» было так
неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым
выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел
на него; но Версилов поспешил рассмеяться.
— Ну и слава богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он
шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись;
умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли
нас друг у дружки не будет?
— Тем-то и безнравственна родственная любовь, мама, что она
— не заслуженная. Любовь надо заслужить.
— Пока-то еще заслужишь, а здесь тебя и ни за что любят.
Все вдруг рассмеялись.
— Ну, мама, вы, может, и не хотели выстрелить, а птицу
убили! — вскричал я, тоже рассмеявшись.
— А ты уж и в самом деле вообразил, что тебя есть за что
любить, — набросилась опять Татьяна Павловна, — мало того, что даром тебя
любят, тебя сквозь отвращенье они любят!
— Ан вот нет! — весело вскричал я, — знаете ли, кто, может
быть, сказал мне сегодня, что меня любит?
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно
злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов.
— Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи
твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у
француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе
кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не
стыдишься?
Мама до того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал
такого стыда на ее лице. Меня всего передернуло:
— Если я трачу, то трачу свои деньги и отчетом никому не
обязан, — отрезал было я, весь покраснев.
— Чьи свои? Какие свои?
— Не мои, так Андрей Петровичевы. Он мне не откажет… Я брал
у князя в зачет его долга Андрею Петровичу…
— Друг мой, — проговорил вдруг твердо Версилов, — там моих
денег ни копейки нет.
Фраза была ужасно значительна. Я осекся на месте. О,
разумеется, припоминая все тогдашнее, парадоксальное и бесшабашное настроение
мое, я конечно бы вывернулся каким-нибудь «благороднейшим» порывом, или
трескучим словечком, или чем-нибудь, но вдруг я заметил в нахмуренном лице Лизы
какое-то злобное, обвиняющее выражение, несправедливое выражение, почти
насмешку, и точно бес меня дернул.
— Вы, сударыня, — обратился я вдруг к ней, — кажется, часто
посещаете в квартире князя Дарью Онисимовну? Так не угодно ли вам передать ему
самой вот эти триста рублей, за которые вы меня сегодня уж так пилили!
Я вынул деньги и протянул ей. Ну поверят ли, что низкие
слова эти были сказаны тогда без всякой цели, то есть без малейшего намека на
что-нибудь. Да и намека такого не могло быть, потому что в ту минуту я
ровнешенько ничего не знал. Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь
кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать,
барышня, а не в свое дело мешается, так вот не угодно ли, если уж непременно
вмешаться хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с
петербургским офицером, и ему передать, «если уж так захотели ввязываться в
дела молодых людей». Но каково было мое изумление, когда вдруг встала мама и,
подняв передо мной палец и грозя мне, крикнула:
— Не смей! Не смей!
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам
вскочил с места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то
мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое.
Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты.
Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с
полминуты смотрела на меня молча:
— Да неужто ты в самом деле что-нибудь хотел сморозить? —
загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не
дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти
злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
— Я полагаю, что ты вовсе не так глуп, а только невинен, —
промямлил он мне насмешливо. — Если придут, скажи, чтоб меня не ждали к
пирожному: я немножко пройдусь.
Я остался один; сначала мне было странно, потом обидно, а
потом я ясно увидел, что я виноват. Впрочем, я не знал, в чем, собственно, я
виноват, а только что-то почувствовал. Я сидел у окна и ждал. Прождав минут
десять, я тоже взял шляпу и пошел наверх, в мою бывшую светелку. Я знал, что
они там, то есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже ушла. Так я их и нашел
обеих вместе на моем диване, об чем-то шептавшихся. При моем появлении обе
тотчас же перестали шептаться. К удивлению моему, они на меня не сердились;
мама по крайней мере мне улыбнулась.
— Я, мама, виноват… — начал было я.
— Ну, ну, ничего, — перебила мама, — а вот любите только
друг дружку и никогда не ссорьтесь, то и бог счастья пошлет.
— Он, мама, никогда меня не обидит, я вам это говорю! —
убежденно и с чувством проговорила Лиза.
— Если б не эта только Татьяна Павловна, ничего бы не вышло,
— вскричал я, — скверная она!
— Видите, мама? Слышите? — указала ей на меня Лиза.
— Я вот что вам скажу обеим, — провозгласил я, — если в
свете гадко, то гадок только я, а все остальное — прелесть!
— Аркаша, не рассердись, милый, а кабы ты в самом деле
перестал…
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний
раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его
денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с
ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово…
мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю
Христа…
