У нас в прошлый раз действительно вышел разговор в этом
роде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она
улыбнулась мне как ребенку:
— Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хуже
твоего простит. Христос — отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой
глубокой тьме…
Я с ними простился и вышел, подумывая о шансах увидеться
сегодня с Версиловым; мне очень надо было переговорить с ним, а давеча нельзя
было. Я сильно подозревал, что он дожидается у меня на квартире. Пошел я
пешком; с тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень приятно.
II
Я жил близ Вознесенского моста, в огромном доме, на дворе.
Почти входя в ворота, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым.
— По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже
подождал тебя у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они там у тебя вечно
ссорятся, а сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.
Мне почему-то стало досадно.
— Вы, верно, только ко мне одному и ходите, и, кроме меня да
Петра Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?
— Друг мой… да ведь все равно.
— Куда же теперь-то?
— Нет, уж я к тебе не вернусь. Если хочешь — пройдемся,
славный вечер.
— Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мной
по-человечески и, например, хоть намекнули мне только об этой проклятой игре, я
бы, может, не втянулся как дурак, — сказал я вдруг.
— Ты раскаиваешься? Это хорошо, — ответил он, цедя слова, —
я и всегда подозревал, что у тебя игра — не главное дело, а лишь вре-мен-ное
уклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться.
— И чужие деньги проигрывать.
— А ты проиграл и чужие?
— Ваши проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это —
страшная нелепость и глупость с моей стороны… считать ваши деньги своими, но я
все хотел отыграться.
— Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег
нет. Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю,
несмотря на его обещания.
— В таком случае, я в вдвое худшем положении… я в комическом
положении! И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?
— Это — уж твое дело… А действительно, нет ни малейшей стати
тебе брать у него, а?
— Кроме товарищества…
— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы
ты находил возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было
соображениям?
— По каким это соображениям? Я не понимаю.
— И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я
был в этом уверен. Brisons-là, mon cher,
[56]
и постарайся как-нибудь не
играть.
— Если б вы мне зараньше сказали! Вы и теперь мне говорите
точно мямлите.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только
рассорились, и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай,
мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только
вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть
других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки,
конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь:
никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Я рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях.
Я вас еще об одном хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было.
Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два
месяца назад, как мы сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме
и о Макаре Ивановиче, — помните ли, как я был с вами тогда «развязен»? Можно ли
было позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать? И что ж? вы ни
одним словечком не подали виду: напротив, сами «распахнулись», а тем и меня еще
пуще развязали.
— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие
чувства… Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем
лице, и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела…
— И только обманули меня тогда и еще пуще замутили чистый
источник в душе моей! Да, я — жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что
зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и
тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.
— Cher enfant, я всегда предчувствовал, что мы, так или
иначе, а с тобой сойдемся: эта «краска» в твоем лице пришла же теперь к тебе
сама собой и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же лучше… Ты, мой
милый, я замечаю, в последнее время много приобрел… неужто в обществе этого
князька?
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем
сердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб
не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я
очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
— Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она — премилая и
умная. Mais brisons-là, mon cher.
[56]
Мне сегодня как-то до странности
гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там,
разумеется, примирился, и были объятия? Cela va sans dire.
[58]
Грустно как-то к
ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной
раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра…
И скучища же, скучища, о боже!
— Мама…
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо,
mais…
[59]
Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня?
Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь
игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?
— Ничего не знаю решительно и даже не заметил бы совсем,
если б не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не может не полезть кусаться.
Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал У Анны Андреевны; она и там еще
была какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у Анны
Андреевны?
— Знаю, мой друг. А ты… ты когда же был давеча у Анны
Андреевны, в котором именно часу то есть? Это мне надо для одного факта.
— От двух до трех. И представьте, когда я выходил, приезжал
князь…
