— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и
не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только,
что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о
тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не
известно, и вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с
сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она
поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь
правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему
и каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
— Мама ему ничего не говорила; он не спрашивает; верно, не
хочет спрашивать.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже!
Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о
пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я
всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я
тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— О, как это злобно и жестоко ты сказал! — вскричала Лиза с
прорвавшимися из глаз слезами, встала и быстро пошла к двери.
— Стой, стой! — обхватил я ее, посадил опять и сел подле
нее, не отнимая руки.
— Я так и думала, что все так и будет, когда шла сюда, и
тебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь.
Я только из гордости сейчас молчала, не говорила, а вас и маму мне гораздо
больше, чем себя самое, жаль… — Она не договорила и вдруг горячо заплакала.
— Полно, Лиза, не надо, ничего не надо. Я — тебе не судья.
Лиза, что мама? Скажи, давно она знает?
— Я думаю, что давно: но я сама сказала ей недавно, когда
это случилось, — тихо проговорила она, опустив глаза.
— Что ж она?
— Она сказала: «носи!» — еще тише проговорила Лиза.
— Ах, Лиза, да, «носи»! Не сделай чего над собой, упаси тебя
боже!
— Не сделаю, — твердо ответила она и вновь подняла на меня
глаза.
— Будь спокоен, — прибавила она, — тут совсем не то.
— Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего не знаю, но
зато теперь только узнал, как тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза; все
мне тут ясно, одного только совсем не пойму: за что ты его полюбила? Как ты
могла такого полюбить? Вот вопрос!
— И, верно, тоже об этом мучился ночью? — тихо улыбнулась
Лиза.
— Стой, Лиза, это — глупый вопрос, и ты смеешься; смейся, но
ведь невозможно же не удивляться: ты и он — вы такие противоположности! Он — я
его изучил — он мрачный, мнительный, может быть, он очень добрый, пусть его, но
зато в высшей степени склонный прежде всего во всем видеть злое (в этом,
впрочем, совершенно как я!). Он страстно уважает благородство — это я допускаю,
это вижу, но только, кажется, в идеале. О, он склонен к раскаянью, он всю жизнь
беспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется,
впрочем, это тоже, может быть, как я. Тысяча предрассудков и ложных мыслей и —
никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам. Прости, Лиза, я,
впрочем, — дурак: говоря это, я тебя обижаю и знаю это; я это понимаю…
— Портрет бы верен, — улыбнулась Лиза, — но ты слишком на
него зол за меня, а потому и ничего не верно. Он с самого начала был к тебе
недоверчив, и ты не мог его всего видеть, а со мной еще с Луги… Он только и
видел одну меня, с самой Луги. Да, он мнительный и болезненный и без меня с ума
бы сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это
понял и знает, — прибавила Лиза как бы про себя и задумчиво. — Да, он слаб
беспрерывно, но этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильное
дело… Как ты странно сказал про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не надо, и
я знаю сама, что будет. Не я за ним хожу, а он за мною ходит. Мама плачет,
говорит: «Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет». Я этому
не верю; несчастна, может, буду, а любить он не перестанет. Я не потому все не
давала ему согласия, а по другой причине. Я ему уже два месяца не даю согласия,
но сегодня я сказала ему: да, выйду за тебя. Аркаша, знаешь, он вчера (глаза ее
засияли, и она вдруг обхватила мне обеими руками шею) — он вчера приехал к Анне
Андреевне и прямо, со всей откровенностью сказал ей, что не может любить ее…
Да, он объяснился совсем, и эта мысль теперь кончена! Он никогда в этой мысли
не участвовал, это все намечтал князь Николай Иванович, да напирали на него эти
мучители, Стебельков и другой один… Вот я и сказала ему за это сегодня: да.
Милый Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодня
не так здоров и весь день дома. Он взаправду нездоров, Аркадий: не подумай, что
отговорка. Он меня нарочно прислал и просил передать, что «нуждается» в тебе,
что ему много надо сказать тебе, а у тебя здесь, на этой квартире, будет
неловко. Ну, прощай! Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я шла сюда и
ужасна боялась, что ты меня разлюбил, все крестилась дорогою, а ты — такой
добрый, милый! Не забуду тебе этого никогда! Я к маме. А ты его полюби хоть
немножко, а?
Я горячо ее обнял и сказал ей:
— Я, Лиза, думаю, что ты — крепкий характер. Да, я верю, что
не ты за ним ходишь, а он за тобой ходит, только все-таки…
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» —
подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на
меня произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой
фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда
она вышла, у меня опять защемило сердце.
II
Замечу здесь лишь для себя: были, например, мгновения, по
уходе Лизы, когда самые неожиданные мысли целой толпой приходили мне в голову,
и я даже был ими очень доволен. «Ну, что я хлопочу, — думал я, — мне-то что? У
всех так или почти. Что ж такое, что с Лизой это случилось? Что я «честь
семейства», что ли, должен спасти?» Отмечаю все эти подлости, чтоб показать, до
какой степени я еще не укреплен был в разумении зла и добра. Спасало лишь
чувство: я знал, что Лиза несчастна, что мама несчастна, и знал это чувством,
когда вспоминал про них, а потому и чувствовал, что все, что случилось, должно
быть нехорошо.
Теперь предупрежу, что события с этого дня до самой
катастрофы моей болезни пустились с такою быстротой, что мне, припоминая
теперь, даже самому удивительно, как мог я устоять перед ними, как не задавила
меня судьба. Они обессилили мой ум и даже чувства, и если б я под конец, не
устояв, совершил преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), то
присяжные, весьма может быть, оправдали бы меня. Но постараюсь описать в
строгом порядке, хотя предупреждаю, что тогда в мыслях моих мало было порядка.
События налегли, как ветер, и мысли мои закрутились в уме, как осенние сухие листья.
Так как я весь состоял из чужих мыслей, то где мне было взять своих, когда они
потребовались для самостоятельного решения? Руководителя же совсем не было.
