— Нет, это — не мечта. Он был у меня сегодня и объяснил
подробнее. Акции эти давно в ходу и еще будут пущены в ход, но, кажется, где-то
уж начали попадаться. Конечно, я в стороне, но «ведь, однако же, вы тогда
изволили дать это письмецо-с», — вот что мне сказал Стебельков.
— Так ведь вы же не знали, для чего, или знали?
— Знал, — отвечал тихо князь и потупил глаза. — То есть,
видите ли, и знал и не знал. Я смеялся, мне было весело. Я ни о чем тогда не
думал, тем более что мне было совсем не надо фальшивых акций и что не я
собирался их делать. Но, однако же, эти три тысячи, которые он мне тогда дал,
он даже их и на счет потом не поставил, а я допустил это. А впрочем, почем вы
знаете, может быть, и я был фальшивый монетчик? Я не мог не знать, я — не
маленький; я знал, но мне было весело, и я помог подлецам каторжникам… и помог
за деньги! Стало быть, и я фальшивый монетчик!
— О, вы преувеличиваете; вы виноваты, но вы преувеличиваете!
— Тут, главное, есть один Жибельский, еще молодой человек,
по судейской части, нечто вроде помощника аблакатишки. В этих акциях он тут —
тоже какой-то участник, ездил потом от того господина в Гамбурге ко мне, с
пустяками разумеется, и я даже сам не знал, для чего, об акциях и помину не
было… Но, однако же, у него уцелело моей руки два документа, всё записки по две
строчки, и, уж конечно, они тоже свидетельствуют; это я сегодня хорошо понял.
Стебельков объясняет, что этот Жибельский мешает всему: он что-то там украл,
чьи-то деньги, казенные кажется, но намерен еще украсть и затем эмигрировать;
так вот ему надобно восемь тысяч, не меньше, в виде вспомоществования на
эмиграцию. Моя часть из наследства удовлетворяет Стебелькова, но Стебельков
говорит, что надо удовлетворить и Жибельского… Одним словом, отказаться от моей
части в наследстве и еще десять тысяч — вот их последнее слово. И тогда мне
воротят мои две записки. Они — сообща, это ясно.
— Явная нелепость! Ведь если они донесут на вас, то себя
предадут! Они ни за что не донесут.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят
только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то»… вот
что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы
там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть
солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России,
лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
— Лиза знает?
— Нет, всего она не знает. Она не перенесла бы в своем
положении. Я теперь ношу мундир моего полка и при встрече с каждым солдатом
моего полка, каждую секунду, сознаю в себе, что я не смею носить этот мундир.
— Слушайте, — вскричал я вдруг, — тут нечего разговаривать;
у вас один-единственный путь спасения: идите к князю Николаю Ивановичу,
возьмите у него десять тысяч, попросите, не открывая ничего, призовите потом
этих двух мошенников, разделайтесь окончательно и выкупите назад ваши записки…
и дело с концом! Все дело с концом, и ступайте пахать! Прочь фантазии, и
доверьтесь жизни!
— Я об этом думал, — сказал он твердо. — Я весь день сегодня
решался и наконец решил. Я ждал только вас; я поеду. Знаете ли, что я никогда в
моей жизни не брал ни копейки у князя Николая Ивановича. Он добр к нашему
семейству и даже… принимал участие, но собственно я, я лично, я никогда не брал
денег. Но теперь я решился… Заметьте, наш род Сокольских старше, чем род князя
Николая Ивановича: они — младшая линия, даже побочная, почти спорная… Наши
предки были в вражде. В начале петровской реформы мой прапрадед, тоже Петр, был
и остался раскольником и скитался в костромских лесах. Этот князь Петр во
второй раз тоже на недворянке был женат… Вот тогда-то и выдвинулись эти другие
Сокольские, но я… о чем же я это говорю?
Он был очень утомлен, почти как бы заговаривался.
— Успокойтесь же, — встал я, захватывая шляпу, — лягте
спать, это — первое. А князь Николай Иванович ни за что не откажет, особенно
теперь на радостях. Вы знаете тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я слышал дикую
вещь, что он женится; это — секрет, но не от вас, разумеется.
И я все рассказал ему, уже стоя со шляпой в руке. Он ничего
не знал. Он быстро осведомился о подробностях, преимущественно времени, места и
о степени достоверности. Я, конечно, не скрыл, что это, по рассказам, произошло
тотчас вслед за его о вчерашним визитом к Анне Андреевне. Не могу выразить,
какое болезненное впечатление произвело на него это известие; лицо его
исказилось, как бы перекосилось, кривая улыбка судорожно стянула губы; под
конец он ужасно побледнел и глубоко задумался, потупив глаза. Я вдруг слишком
ясно увидел, что самолюбие его было страшно поражено вчерашним отказом Анны
Андреевны. Может быть, ему слишком уж ярко, при болезненном настроении его,
представилась в эту минуту вчерашняя смешная и унизительная роль его перед этой
девицей, в согласии которой, как оказывалось теперь, он был все время так
спокойно уверен. И, наконец, может быть, мысль, что сделал такую подлость перед
Лизой и так задаром! Любопытно то, за кого эти светские франты почитают друг
друга и на каких это основаниях могут они уважать друг друга; ведь этот князь
мог же предположить, что Анна Андреевна уже знает о связи его с Лизой, в
сущности с ее сестрой, а если не знает, то когда-нибудь уж наверно узнает; и
вот он «не сомневался в ее решении»!
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво
вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого
сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той
невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство!
Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней
надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!
Я с ним про себя в душе моей согласился; но на
действительность надо было смотреть все-таки шире: старичок князь разве был
человек, жених? У меня закипело несколько идей в голове. Я и без того, впрочем,
решил давеча, что завтра непременно навещу старика. Теперь же я постарался
смягчить впечатление и уложить бедного князя спать: «Выспитесь, и идеи будут
светлее, сами увидите!» Он горячо пожал мою руку, но уже не целовался. Я дал
ему слово, что приду к нему завтра вечером, и «поговорим, поговорим: слишком
много накопилось об чем говорить». На эти слова мои он как-то фатально
улыбнулся.
Глава восьмая
I
Всю ту ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты. Я
все что-то рассчитывал, будто бы за игорным столом, какую-то ставку, какой-то
шанс, и это давило меня как кошмар всю ночь. Скажу правду, что и весь
предыдущий день, несмотря на все чрезвычайные впечатления мои, я поминутно
вспоминал о выигрыше у Зерщикова. Я подавлял мысль, но впечатление не мог
подавить и вздрагивал при одном воспоминании. Этот выигрыш укусил мое сердце.
Неужели я рожден игроком? По крайней мере — наверное, что с качествами игрока.
Даже и теперь, когда все это пишу, я минутами люблю думать об игре! Мне
случается целые часы проводить иногда, сидя молча, в игорных расчетах в уме и в
мечтах о том, как это все идет, как я ставлю и беру. Да, во мне много разных
«качеств», и душа у меня неспокойная.
