Затем поклонился, надел шляпу и прошел мимо барона, вежливо
обращая к нему лицо и улыбаясь.
Шляпу снять велела мне она, но поклонился и сошкольничал я
уж сам от себя. Черт знает, что меня подтолкнуло? Я точно с горы летел.
— Гейн! — крикнул, или лучше сказать, крякнул барон,
оборачиваясь ко мне с сердитым удивлением.
Я обернулся и остановился в почтительном ожидании, продолжая
на него смотреть и улыбаться. Он, видимо, недоумевал и подтянул брови до nec
plus ultra
[13]
. Лицо его все более и более омрачалось. Баронесса тоже
повернулась в мою сторону и тоже посмотрела в гневном недоумении. Из прохожих
стали засматриваться. Иные даже приостанавливались.
— Гейн! — крякнул опять барон с удвоенным кряктом и с
удвоенным гневом.
— Ja wohl
[14]
, — протянул я, продолжая смотреть ему прямо в
глаза.
— Sind Sie rasend?
[15]
— крикнул он, махнув своей палкой и,
кажется, немного начиная трусить. Его, может быть, смущал мой костюм. Я был
очень прилично, даже щегольски одет, как человек, вполне принадлежащий к самой
порядочной публике.
— Ja wo-o-ohl! — крикнул я вдруг изо всей силы, протянув o,
как протягивают берлинцы, поминутно употребляющие в разговоре фразу «ja wohl» и
при этом протягивающие букву o более или менее, для выражения различных оттенков
мыслей и ощущений.
Барон и баронесса быстро повернулись и почти побежали от
меня в испуге. Из публики иные заговорили, другие смотрели на меня в
недоумении. Впрочем, не помню хорошо.
Я оборотился и пошел обыкновенным шагом к Полине
Александровне. Но еще не доходя шагов сотни до ее скамейки, я увидел, что она
встала и отправилась с детьми к отелю.
Я настиг ее у крыльца.
— Исполнил… дурачество, — сказал я, поравнявшись с нею.
— Ну, так что ж? Теперь и разделывайтесь, — ответила она,
даже и не взглянув на меня, и пошла по лестнице.
Весь этот вечер я проходил в парке. Чрез парк и потом чрез
лес я прошел даже в другое княжество. В одной избушке ел яичницу и пил вино: за
эту идиллию с меня содрали целых полтора талера.
Только в одиннадцать часов я воротился домой. Тотчас же за
мною прислали от генерала.
Наши в отеле занимают два номера; у них четыре комнаты.
Первая — большая, — салон, с роялем. Рядом с нею тоже большая комната — кабинет
генерала. Здесь ждал он меня, стоя среди кабинета в чрезвычайно величественном
положении. Де-Грие сидел, развалясь на диване.
— Милостивый государь, позвольте спросить, что вы наделали?
— начал генерал, обращаясь ко мне.
— Я бы желал, генерал, чтобы вы приступили прямо к делу, — —
сказал я.
— Вы, вероятно, хотите говорить о моей встрече сегодня с
одним немцем?
— С одним немцем?! Этот немец — барон Вурмергельм и важное
лицо-с! Вы наделали ему и баронессе грубостей.
— Никаких.
— Вы испугали их, милостивый государь, — крикнул генерал.
— Да совсем же нет. Мне еще в Берлине запало в ухо
беспрерывно повторяемое ко всякому слову «ja wohl», которое они так
отвратительно протягивают. Когда я встретился с ним в аллее, мне вдруг это «ja
wohl», не знаю почему, вскочило на память, ну и подействовало на меня
раздражительно… Да к тому же баронесса вот уж три раза, встречаясь со мною,
имеет обыкновение идти прямо на меня, как будто бы я был червяк, которого можно
ногою давить. Согласитесь, я тоже могу иметь свое самолюбие. Я снял шляпу и
вежливо (уверяю вас, что вежливо) сказал: « Madame, j'ai l'honneur d'etre votre
esclave». Когда барон обернулся и закричал «гейн!» — меня вдруг так и
подтолкнуло тоже закричать: «Ja wohl!» Я и крикнул два раза: первый раз обыкновенно,
а второй — протянув изо всей силы. Вот и все.
Признаюсь, я ужасно был рад этому в высшей степени
мальчишескому объяснению. Мне удивительно хотелось размазывать всю эту историю
как можно нелепее.
И чем далее, тем я более во вкус входил.
— Вы смеетесь, что ли, надо мною, — крикнул генерал. Он
обернулся к французу и по-французски изложил ему, что я решительно напрашиваюсь
на историю. Де-Грие презрительно усмехнулся и пожал плечами.
— О, не имейте этой мысли, ничуть не бывало! — вскричал я генералу,
— мой поступок, конечно, нехорош, я в высшей степени откровенно вам сознаюсь в
этом. Мой поступок можно назвать даже глупым и неприличным школьничеством, но —
не более. И знаете, генерал, я в высшей степени раскаиваюсь. Но тут есть одно
обстоятельство, которое в моих глазах почти избавляет меня даже и от раскаяния.
В последнее время, эдак недели две, даже три, я чувствую себя нехорошо:
больным, нервным, раздражительным, фантастическим и, в иных случаях, теряю
совсем над собою волю. Право, мне иногда ужасно хотелось несколько раз вдруг
обратиться к маркизу Де-Грие и… А впрочем, нечего договаривать; может, ему
будет обидно. Одним словом, это признаки болезни. Не знаю, примет ли баронесса
Вурмергельм во внимания это обстоятельство, когда я буду просить у нее
извинения (потому что я намерен просить у нее извинения)? Я полагаю, не примет,
тем более что, сколько известно мне, этим обстоятельством начали в последнее
время злоупотреблять в юридическом мире: адвокаты при уголовных процессах стали
весьма часто оправдывать своих клиентов, преступников, тем, что они в момент
преступления ничего не помнили и что это будто бы такая болезнь. «Прибил,
дескать, и ничего не помнит». И представьте себе, генерал, медицина им
поддакивает — действительно подтверждает, что бывает такая болезнь, такое
временное помешательство, когда человек почти ничего не помнит, или полупомнит,
или четверть помнит. Но барон и баронесса — люди поколения старого, притом
прусские юнкеры и помещики. Им, должно быть, этот прогресс в юридически-медицинском
мире еще неизвестен, а потому они и не примут моих объяснений. Как вы думаете,
генерал?
— Довольно, сударь! — резко и с сдержанным негодованием
произнес генерал, — довольно! Я постараюсь раз навсегда избавить себя от вашего
школьничества. Извиняться перед баронессою и бароном вы не будете. Всякие
сношения с вами, даже хотя бы они состояли единственно в вашей просьбе о
прощении, будут для них слишком унизительны. Барон, узнав, что вы принадлежите
к моему дому, объяснялся уж со мною в воксале и, признаюсь вам, еще немного, и
он потребовал бы у меня удовлетворения. Понимаете ли вы, чему подвергали вы
меня, — меня, милостивый государь? Я, я принужден был просить у барона
извинения и дал ему слово, что немедленно, сегодня же, вы не будете принадлежать
к моему дому…
— Позвольте, позвольте, генерал, так это он сам непременно
потребовал, чтоб я не принадлежал к вашему дому, как вы изволите выражаться?
