— Если так, если никакие просьбы не имеют на вас влияния, —
начал он строго и заносчиво, — то позвольте вас уверить, что будут приняты
меры. Тут есть начальство, вас вышлют сегодня же, — que diable! un blan-bec
comme vous
[20]
хочет вызвать на дуэль такое лицо, как барон! И вы думаете, что вас
оставят в покое? И поверьте, вас никто здесь не боится! Если я просил, то более
от себя, потому что вы беспокоили генерала. И неужели, неужели вы думаете, что
барон не велит вас просто выгнать лакею?
— Да ведь я не сам пойду, — отвечал я с чрезвычайным спокойствием,
— вы ошибаетесь, monsieur Де-Грие, все это обойдется гораздо приличнее, чем вы
думаете. Я вот сейчас же отправлюсь к мистеру Астлею и попрошу его быть моим
посредником, одним словом, быть моим second
[21]
. Этот человек меня любит и,
наверное, не откажет. Он пойдет к барону, и барон его примет. Если сам я un
outchitel кажусь чем-то subalterne
[22]
, ну и, наконец, без защиты, то мистер
Астлей — племянник лорда, настоящего лорда, это известно всем, лорда Пиброка, и
лорд этот здесь. Поверьте, что барон будет вежлив с мистером Астлеем и
выслушает его. А если не выслушает, то мистер Астлей почтет это себе за личную
обиду (вы знаете, как англичане настойчивы) и пошлет к барону от себя приятеля,
а у него приятели хорошие. Разочтите теперь, что выйдет, может быть, и не так,
как вы полагаете.
Француз решительно струсил; действительно, все это было
очень похоже на правду, а стало быть, выходило, что я и в самом деле был в
силах затеять историю.
— Но прошу же вас, — начал он совершенно умоляющим голосом,
— оставьте все это! Вам точно приятно, что выйдет история! Вам не
удовлетворения надобно, а истории! Я сказал, что все это выйдет забавно и даже
остроумно, чего, может быть, вы и добиваетесь, но, одним словом, — заключил он,
видя, что я встал и беру шляпу, — я пришел вам передать эти два слова от одной
особы, прочтите, — мне поручено ждать ответа.
Сказав это, он вынул из кармана и подал мне маленькую,
сложенную и запечатанную облаткою записочку.
Рукою Полины было написано:
«Мне показалось, что вы намерены продолжать эту историю. Вы
рассердились и начинаете школьничать. Но тут есть особые обстоятельства, и я
вам их потом, может быть, объясню; а вы, пожалуйста, перестаньте и уймитесь.
Какие все это глупости! Вы мне нужны и сами обещались слушаться. Вспомните Шлангенберг.
Прошу вас быть послушным и, если надо, приказываю. Ваша П.
Р. S. Если на меня за вчерашнее сердитесь, то простите
меня».
У меня как бы все перевернулось в глазах, когда я прочел эти
строчки. Губы у меня побелели, и я стал дрожать. Проклятый француз смотрел с
усиленно скромным видом и отводя от меня глаза, как бы для того, чтобы не
видеть моего смущения. Лучше бы он захохотал надо мною.
— Хорошо, — ответил я, — скажите, чтобы mademoiselle была
спокойна. Позвольте же, однако, вас спросить, — прибавил я резко, — почему вы
так долго не передавали мне эту записку? Вместо того чтобы болтать о пустяках,
мне кажется, вы должны были начать с этого… если вы именно и пришли с этим
поручением.
— О, я хотел… вообще все это так странно, что вы извините мое
натуральное нетерпение. Мне хотелось поскорее узнать самому лично, от вас
самих, ваши намерения. Я, впрочем, не знаю, что в этой записке, и думал, что
всегда успею передать.
— Понимаю, вам просто-запросто велено передать это только в
крайнем случае, а если уладите на словах, то и не передавать. Так ли? Говорите
прямо, monsieur Де-Грие!
— Peut-etre
[23]
, — сказал он, принимая вид какой-то
особенной сдержанности и смотря на меня каким-то особенным взглядом.
Я взял шляпу; он кивнул головой и вышел. Мне показалось, что
на губах его насмешливая улыбка. Да и как могло быть иначе?
— Мы с тобой еще сочтемся, французишка, померимся! —
бормотал я, сходя с лестницы. Я еще ничего не мог сообразить, точно что мне в
голову ударило. Воздух несколько освежил меня.
Минуты через две, чуть-чуть только я стал ясно соображать,
мне ярко представились две мысли: первая, — что из таких пустяков, из
нескольких школьнических, невероятных угроз мальчишки, высказанных вчера на
лету, поднялась такая всеобщая тревога! и вторая мысль — каково же, однако,
влияние этого француза на Полину? Одно его слово — и она делает все, что ему
нужно, пишет записку и даже просит меня. Конечно, их отношения и всегда для
меня были загадкою с самого начала, с тех пор как я их знать начал; однако ж в
эти последние дни я заметил в ней решительное отвращение и даже презрение к
нему, а он даже и не смотрел на нее, даже просто бывал с ней невежлив. Я это
заметил. Полина сама мне говорила об отвращении; у ней уже прорывались
чрезвычайно значительные признания… Значит, он просто владеет ею, она у него в
каких-то цепях…
Глава VIII
На променаде, как здесь называют, то есть в каштановой
аллее, я встретил моего англичанина.
— О, о! — начал он, завидя меня, — я к вам, а вы ко мне. Так
вы уж расстались с вашими?
— Скажите, во-первых, почему все это вы знаете, — спросил я
в удивлении, — неужели все это всем известно?
— О нет, всем неизвестно; да и не стоит, чтоб было известно.
Никто не говорит.
— Так почему вы это знаете?
— Я знаю, то есть имел случай узнать. Теперь куда вы отсюда
уедете? Я люблю вас и потому к вам пришел.
— Славный вы человек, мистер Астлей, — сказал я (меня,
впрочем, ужасно поразило: откуда он знает?), — и так как я еще не пил кофе, да
и вы, вероятно, его плохо пили, то пойдемте к воксалу в кафе, там сядем,
закурим, и я вам все расскажу, и… вы тоже мне расскажете.
Кафе был во ста шагах. Нам принесли кофе, мы уселись, я
закурил папиросу, мистер Астлей ничего не закурил и, уставившись на меня, приготовился
слушать.
— Я никуда не еду, я здесь остаюсь, — начал я.
— И я был уверен, что вы останетесь, — одобрительно произнес
мистер Астлей.
Идя к мистеру Астлею, я вовсе не имел намерения и даже
нарочно не хотел рассказывать ему что-нибудь о моей любви к Полине. Во все эти
дни я не сказал с ним об этом почти ни одного слова. К тому же он был очень
застенчив. Я с первого раза заметил, что Полина произвела на него чрезвычайное
впечатление, но он никогда не упоминал ее имени. Но странно, вдруг, теперь, только
что он уселся и уставился на меня своим пристальным оловянным взглядом, во мне,
неизвестно почему, явилась охота рассказать ему все, то есть всю мою любовь и
со всеми ее оттенками. Я рассказывал целые полчаса, и мне было это чрезвычайно
приятно, в первый раз я об этом рассказывал! Заметив же, что в некоторых,
особенно пылких местах, он смущается, я нарочно усиливал пылкость моего
рассказа. В одном раскаиваюсь: я, может быть, сказал кое-что лишнее про
француза…
