— О да.
— Не стоит и замечать. К досаде порядочной публики, они
здесь не переводятся, по крайней мере те из них, которые меняют каждый день у
стола тысячефранковые билеты. Впрочем, как только они перестают менять билеты,
их тотчас просят удалиться. Mademoiselle Зельм`а еще продолжала менять билеты,
но игра ее шла еще несчастливее. Заметьте себе, что эти дамы весьма часто
играют счастливо; у них удивительное владение собою. Впрочем, история моя
кончена. Однажды, точно так же как и князь, исчез и граф. Mademoiselle Зельм`а
явилась вечером играть уже одна; на этот раз никто не явился предложить ей
руку. В два дня она проигралась окончательно. Поставив последний луидор и
проиграв его, она осмотрелась кругом и увидела подле себя барона Вурмергельма, который
очень внимательно и с глубоким негодованием ее рассматривал. Но mademoiselle
Зельм`а не разглядела негодования и, обратившись к барону с известной улыбкой,
попросила поставить за нее на красную десять луидоров. Вследствие этого, по
жалобе баронессы, она к вечеру получила приглашение не показываться более в
воксале. Если вы удивляетесь, что мне известны все эти мелкие и совершенно
неприличные подробности, то это потому, что слышал я их окончательно от мистера
Фидера, одного моего родственника, который в тот же вечер увез в своей коляске
mademoiselle Зельм`у из Рулетенбурга в Спа. Теперь поймите: mademoiselle
Blanche хочет быть генеральшей, вероятно для того, чтобы впредь не получать
таких приглашений, как третьего года от полиции воксала. Теперь она уже не
играет; но это потому, что теперь у ней по всем признакам есть капитал, который
она ссужает здешним игрокам на проценты. Это гораздо расчетливее. Я даже
подозреваю, что ей должен и несчастный генерал. Может быть, должен и Де-Грие.
Может быть, Де-Грие с ней в компании. Согласитесь сами, что, по крайней мере до
свадьбы, она бы не желала почему-либо обратить на себя внимание баронессы и
барона. Одним словом, в ее положении ей всего менее выгоден скандал. Вы же
связаны с их домом, и ваши поступки могли возбудить скандал, тем более что она
каждодневно является в публике под руку с генералом или с мисс Полиною. Теперь
понимаете?
— Нет, не понимаю! — вскричал я, изо всей силы стукнув по
столу так, что garcon
[25]
прибежал в испуге.
— Скажите, мистер Астлей, — повторил я в исступлении, — если
вы уже знали всю эту историю, а следственно, знаете наизусть, что такое
mademoiselle Blanche de Cominges, то каким образом не предупредили вы хоть
меня, самого генерала, наконец, а главное, мисс Полину, которая показывалась
здесь в воксале, в публике, с mademoiselle Blanche под руку? Разве это
возможно?
— Вас предупреждать мне было нечего, потому что вы ничего не
могли сделать, — спокойно отвечал мистер Астлей. — А впрочем, и о чем
предупреждать? Генерал, может быть, знает о mademoiselle Blanche еще более, чем
я, и все-таки прогуливается с нею и с мисс Полиной. Генерал — несчастный
человек. Я видел вчера, как mademoiselle Blanche скакала на прекрасной лошади с
monsieur Де-Грие и с этим маленьким русским князем, а генерал скакал за ними на
рыжей лошади. Он утром говорил, что у него болят ноги, но посадка его была
хороша. И вот в это-то мгновение мне вдруг пришло на мысль, что это совершенно
погибший человек. К тому же все это не мое дело, и я только недавно имел честь
узнать мисс Полину. А впрочем (спохватился вдруг мистер Астлей), я уже сказал
вам, что не могу признать ваши права на некоторые вопросы, несмотря на то, что
искренно вас люблю…
— Довольно, — сказал я, вставая, — теперь мне ясно, как день,
что и мисс Полине все известно о mademoiselle Blanche, но что она не может
расстаться со своим французом, а потому и решается гулять с mademoiselle
Blanche. Поверьте, что никакие другие влияния не заставили бы ее гулять с
mademoiselle Blanche и умолять меня в записке не трогать барона. Тут именно
должно быть это влияние, пред которым все склоняется! И, однако, ведь она же
меня и напустила на барона! Черт возьми, тут ничего не разберешь!
— Вы забываете, во-первых, что эта mademoiselle de Cominges
— невеста генерала, а во-вторых, что у мисс Полины, падчерицы генерала, есть
маленький брат и маленькая сестра, родные дети генерала, уж совершенно
брошенные этим сумасшедшим человеком, а кажется, и ограбленные.
— Да, да! это так! уйти от детей — значит уж совершенно их
бросить, остаться — значит защитить их интересы, а может быть, и спасти клочки
имения. Да, да, все это правда! Но все-таки, все-таки! О, я понимаю, почему все
они так теперь интересуются бабуленькой!
— О ком? — спросил мистер Астлей.
— О той старой ведьме в Москве, которая не умирает и о
которой ждут телеграммы, что она умрет.
— Ну да, конечно, весь интерес в ней соединился. Все дело в
наследстве! Объявится наследство, и генерал женится; мисс Полина будет тоже
развязана, а Де-Грие…
— Ну, а Де-Грие?
— А Де-Грие будут заплачены деньги; он того только здесь и
ждет.
— Только! вы думаете, только этого и ждет?
— Более я ничего не знаю, — упорно замолчал мистер Астлей.
— А я знаю, я знаю! — повторил я в ярости, — он тоже ждет
наследства, потому что Полина получит приданое, а получив деньги, тотчас
кинется ему на шею. Все женщины таковы! И самые гордые из них — самыми-то
пошлыми рабами и выходят! Полина способна только страстно любить и больше
ничего! Вот мое мнение о ней! Поглядите на нее, особенно когда она сидит одна,
задумавшись: это — что-то предназначенное, приговоренное, проклят`ое! Она
способна на все ужасы жизни и страсти… она… она… но кто это зовет меня? —
воскликнул я вдруг. — Кто кричит? Я слышал, закричали по-русски: «Алексей
Иванович!» Женский голос, слышите, слышите!
В это время мы подходили к нашему отелю. Мы давно уже, почти
не замечая того, оставили кафе.
— Я слышал женские крики, но не знаю, кого зовут; это
по-русски; теперь я вижу, откуда крики, — указывал мистер Астлей, — это кричит
та женщина, которая сидит в большом кресле и которую внесли сейчас на крыльцо
столько лакеев. Сзади несут чемоданы, значит, только что приехал поезд.
— Но почему она зовет меня? Она опять кричит; смотрите, она
нам машет.
— Я вижу, что она машет, — сказал мистер Астлей.
— Алексей Иванович! Алексей Иванович! Ах, господи, что это
за олух! — раздавались отчаянные крики с крыльца отеля.
Мы почти побежали к подъезду. Я вступил на площадку и… руки
мои опустились от изумления, а ноги так и приросли к камню.
Глава IX
На верхней площадке широкого крыльца отеля, внесенная по
ступеням в креслах и окруженная слугами, служанками и многочисленною
подобострастною челядью отеля, в присутствии самого обер-кельнера, вышедшего
встретить высокую посетительницу, приехавшую с таким треском и шумом, с
собственною прислугою и с столькими баулами и чемоданами, восседала — бабушка!
Да, это была она сама, грозная и богатая, семидесятипятилетняя Антонида
Васильевна Тарасевичева, помещица и московская барыня, la baboulinka, о которой
пускались и получались телеграммы, умиравшая и не умершая и которая вдруг сама,
собственнолично, явилась к нам как снег на голову. Она явилась, хотя и без ног,
носимая, как и всегда, во все последние пять лет, в креслах, но, по обыкновению
своему, бойкая, задорная, самодовольная, прямо сидящая, громко и повелительно
кричащая, всех бранящая, — ну точь-в-точь такая, как я имел честь видеть ее
раза два, с того времени как определился в генеральский дом учителем.
Естественно, что я стоял пред нею истуканом от удивления. Она же разглядела
меня своим рысьим взглядом еще за сто шагов, когда ее вносили в креслах, узнала
и кликнула меня по имени и отчеству, что тоже, по обыкновению своему, раз
навсегда запомнила. «И эдакую-то ждали видеть в гробу, схороненную и оставившую
наследство, — пролетело у меня в мыслях, — да она всех нас и весь отель
переживет! Но, боже, что ж это будет теперь с нашими, что будет теперь с
генералом! Она весь отель теперь перевернет на сторону!»
