Бабушка внимательным и довольным взглядом оглядела с ног до
головы Полину.
— Я бы тебя, Прасковья, любила, — вдруг сказала она, — девка
ты славная, лучше их всех, да характеришко у тебя — ух! Ну да и у меня
характер; повернись-ка; это у тебя не накладка в волосах-то?
— Нет, бабушка, свои.
— То-то, не люблю теперешней глупой моды. Хороша ты очень. Я
бы в тебя влюбилась, если б была кавалером. Чего замуж-то не выходишь? Но,
однако, пора мне. И погулять хочется, а то все вагон да вагон… Ну что ты, все
еще сердишься? — обратилась она к генералу.
— Помилуйте, тетушка, полноте! — спохватился обрадованный
генерал, — я понимаю, в ваши лета…
— Cette vieille est tombee en enfance
[31]
, — шепнул мне
Де-Грие.
— Я вот все хочу здесь рассмотреть. Ты мне Алексея
Ивановича-то уступишь? — продолжала бабушка генералу.
— О, сколько угодно, но я и сам… и Полина и monsieur
Де-Грие… мы все, все сочтем за удовольствие вам сопутствовать…
— Mais, madame, cela sera un plaisir
[32]
, — подвернулся
Де-Грие с обворожительной улыбкой.
— То-то, plaisir. Смешон ты мне, батюшка. Денег-то я тебе,
впрочем, не дам, — прибавила она вдруг генералу. — Ну, теперь в мой номер:
осмотреть надо, а потом и отправимся по всем местам. Ну, подымайте.
Бабушку опять подняли, и все отправились гурьбой, вслед за
креслами, вниз по лестнице. Генерал шел, как будто ошеломленный ударом дубины
по голове. Де-Грие что-то соображал. M-lle Blanche хотела было остаться, но
почему-то рассудила тоже пойти со всеми. За нею тотчас же отправился и князь, и
наверху, в. квартире генерала, остались только немец и madame veuve Cominges.
Глава X
На водах — да, кажется, и во всей Европе — управляющие
отелями и обер-кельнеры при отведении квартир посетителям руководствуются не
столько требованиями и желаниями их, сколько собственным личным своим на них
взглядом; и, надо заметить, редко ошибаются. Но бабушке, уж неизвестно почему,
отвели такое богатое помещение, что даже пересолили: четыре великолепно
убранные комнаты, с ванной, помещениями для прислуги, особой комнатой для
камеристки и прочее, и прочее. Действительно, в этих комнатах неделю тому назад
останавливалась какая-то grande duchesse, о чем, конечно, тотчас же и
объявлялось новым посетителям, для придания еще большей цены квартире. Бабушку
пронесли, или лучше сказать, прокатили по всем комнатам, и она внимательно и
строго оглядывала их. Обер-кельнер, уже пожилой человек, с плешивой головой,
почтительно сопровождал ее при этом первом осмотре.
Не знаю, за кого они все приняли бабушку, но, кажется, за
чрезвычайно важную и, главное, богатейшую особу. В книгу внесли тотчас: «Madame
la generale princesse de Tarassevitcheva»
[33]
, хотя бабушка никогда не была
княгиней. Своя прислуга, особое помещение в вагоне, бездна ненужных баулов,
чемоданов и даже сундуков, прибывших с бабушкой, вероятно, послужили началом
престижа; а кресла, резкий тон и голос бабушки, ее эксцентрические вопросы,
делаемые с самым не стесняющимся и не терпящим никаких возражений видом, одним
словом, вся фигура бабушки — прямая, резкая, повелительная, — довершали
всеобщее к ней благоговение. При осмотре бабушка вдруг иногда приказывала
останавливать кресла, указывала на какую-нибудь вещь в меблировке и обращалась
с неожиданными вопросами к почтительно улыбавшемуся, но уже начинавшему трусить
обер-кельнеру. Бабушка предлагала вопросы на французском языке, на котором
говорила, впрочем, довольно плохо, так что я обыкновенно переводил. Ответы
обер-кельнера большею частию ей не нравились и казались неудовлетворительными.
Да и она-то спрашивала все как будто не об деле, а бог знает о чем. Вдруг,
например, остановилась пред картиною — довольно слабой копией с какого-то
известного оригинала с мифологическим сюжетом.
— Чей портрет?
Обер-кельнер объявил, что, вероятно, какой-нибудь графини.
— Как же ты не знаешь? Здесь живешь, а не знаешь. Почему он
здесь? Зачем глаза косые?
На все эти вопросы обер-кельнер удовлетворительно отвечать
не мог и даже потерялся.
— Вот болван-то! — отозвалась бабушка по-русски.
Ее понесли далее. Та же история повторилась с одной
саксонской статуэткой, которую бабушка долго рассматривала и потом велела
вынесть, неизвестно за что. Наконец пристала к обер-кельнеру: что стоили ковры
в спальне и где их ткут? Обер-кельнер обещал справиться.
— Вот ослы-то! — ворчала бабушка и обратила все свое
внимание на кровать.
— Эдакий пышный балдахин! Разверните его.
Постель развернули.
— Еще, еще, все разверните. Снимите подушки, наволочки,
подымите перину.
Все перевернули. Бабушка осмотрела внимательно.
— Хорошо, что у них клопов нет. Все белье долой! Постлать
мое белье и мои подушки. Однако все это слишком пышно, куда мне, старухе, такую
квартиру: одной скучно. Алексей Иванович, ты бывай ко мне чаще, когда детей
перестанешь учить.
— Я со вчерашнего дня не служу более у генерала, — ответил
я, — и живу в отеле совершенно сам по себе.
— Это почему так?
— На днях приехал сюда один знатный немецкий барон с
баронессой, супругой, из Берлина. Я вчера, на гулянье, заговорил с ним
по-немецки, не придерживаясь берлинского произношения.
— Ну, так что же?
— Он счел это дерзостью и пожаловался генералу, а генерал
вчера же уволил меня в отставку.
— Да что ж ты обругал, что ли, его, барона-то? (Хоть бы и
обругал, так ничего!)
— О нет. Напротив, барон на меня палку поднял.
— И ты, слюняй, позволил так обращаться с своим учителем, —
обратилась она вдруг к генералу, — да еще его с места прогнал! Колпаки вы, —
все колпаки, как я вижу.
— Не беспокойтесь, тетушка, — отвечал генерал с некоторым
высокомерно-фамильярным оттенком, — я сам умею вести мои дела. К тому же
Алексей Иванович не совсем вам верно передал.
— А ты так и снес? — обратилась она ко мне.
— Я хотел было на дуэль вызвать барона, — отвечал я как
можно скромнее и спокойнее, — да генерал воспротивился.
— Это зачем ты воспротивился? — опять обратилась бабушка к
генералу. (А ты, батюшка, ступай, придешь, когда позовут, — обратилась она тоже
и к обер-кельнеру, — нечего разиня-то рот стоять. Терпеть не могу эту харю
нюрнбергскую!) — Тот откланялся и вышел, конечно, не поняв комплимента бабушки.
