— Madame la princesse… un pauvre expatrie… malheur
continuel… le princes russes sont si genereux
[44]
, — увивалась около кресел
одна личность в истасканном сюртуке, пестром жилете, в усах, держа картуз на
отлете и с подобострастною улыбкой…
— Дай ему тоже фридрихсдор. Нет, дай два; ну, довольно, а то
конца с ними не будет. Подымите, везите! Прасковья, — обратилась она к Полине
Александровне, — я тебе завтра на платье куплю, и той куплю mademoiselle… как
ее, mademoiselle Blanche, что ли, ей тоже на платье куплю. Переведи ей,
Прасковья!
— Merci, madame, — умильно присела mademoiselle Blanche,
искривив рот в насмешливую улыбку, которою обменялась с Де-Грие и генералом.
Генерал отчасти конфузился и ужасно был рад, когда мы добрались до аллеи.
— Федосья, Федосья-то, думаю, как удивится теперь, —
говорила бабушка, вспоминая о знакомой генеральской нянюшке. — И ей нужно на
платье подарить. Эй, Алексей Иванович, Алексей Иванович, подай этому нищему!
По дороге проходил какой-то оборванец, с скрюченною спиной,
и глядел на нас.
— Да это, может быть, и не нищий, а какой-нибудь прощелыга,
бабушка.
— Дай! дай! дай ему гульден!
Я подошел и подал. Он посмотрел на меня с диким недоумением,
однако молча взял гульден. От него пахло вином.
— А ты, Алексей Иванович, не пробовал еще счастия?
— Нет, бабушка.
— А у самого глаза горели, я видела.
— Я еще попробую, бабушка, непременно, потом.
— И прямо ставь на zero! Вот увидишь! Сколько у тебя
капиталу?
— Всего только двадцать фридрихсдоров, бабушка.
— Немного. Пятьдесят фридрихсдоров я тебе дам взаймы, если
хочешь. Вот этот самый сверток и бери, а ты, батюшка, все-таки не жди, тебе не
дам! — вдруг обратилась она к генералу.
Того точно перевернуло, но он промолчал. Де-Грие нахмурился.
— Que diable, c'est une terrible vieille!
[45]
— прошептал он
сквозь зубы генералу.
— Нищий, нищий, опять нищий! — закричала бабушка. — Алексей
Иванович, дай и этому гульден.
На этот раз повстречался седой старик, с деревянной ногой, в
каком-то синем длиннополом сюртуке и с длинною тростью в руках. Он похож был на
старого солдата. Но когда я протянул ему гульден, он сделал шаг назад и грозно
осмотрел меня.
— Was ist's der Teufel!
[46]
— крикнул он, прибавив к этому
еще с десяток ругательств.
— Ну дурак! — крикнула бабушка, махнув рукой. — Везите
дальше! Проголодалась! Теперь сейчас обедать, потом немного поваляюсь и опять
туда.
— Вы опять хотите играть, бабушка? — крикнул я.
— Как бы ты думал? Что вы-то здесь сидите да киснете, так и
мне на вас смотреть?
— Mais, madame, — приблизился Де-Грие, — les chances vent
tourner, une seule mauvaise chance et vous perdrez tout… surtout avec votre
jeu… c'etait terrible!
[47]
— Vous perdrez absolument
[48]
, — защебетала m-lle Blanche.
— Да вам-то всем какое дело? Не ваши проиграю — свои! А где
этот мистер Астлей? — спросила она меня.
— В воксале остался, бабушка.
— Жаль; вот этот так хороший человек.
Прибыв домой, бабушка еще на лестнице, встретив
обер-кельнера, подозвала его и похвастала своим выигрышем; затем позвала
Федосью, подарила ей три фридрихсдора и велела подавать обедать. Федосья и
Марфа так и рассыпались пред нею за обедом.
— Смотрю я на вас, матушка, — трещала Марфа, — и говорю
Потапычу, что это наша матушка хочет делать. А на столе денег-то, денег-то,
батюшки! всю-то жизнь столько денег не видывала, а всь кругом господа, всь одни
господа сидят. И откуда, говорю, Потапыч, это всь такие здесь господа? Думаю,
помоги ей сама мати-божия. Молюсь я за вас, матушка, а сердце вот так и
замирает, так и замирает, дрожу, вся дрожу. Дай ей, господи, думаю, а тут вот
вам господь и послал. До сих пор, матушка, так и дрожу, так вот вся и дрожу.
— Алексей Иванович, после обеда, часа в четыре, готовься;
пойдем. А теперь покамест прощай, да докторишку мне какого-нибудь позвать не
забудь, тоже и воды пить надо. А то и позабудешь, пожалуй.
Я вышел от бабушки как одурманенный. Я старался себе представить,
что теперь будет со всеми нашими и какой оборот примут дела? Я видел ясно, что
они (генерал преимущественно) еще не успели прийти в себя, даже и от первого
впечатления. Факт появления бабушки вместо ожидаемой с часу на час телеграммы
об ее смерти (а стало быть, и о наследстве) до того раздробил всю систему их
намерений и принятых решений, что они с решительным недоумением и с каким-то
нашедшим на всех столбняком относились к дальнейшим подвигам бабушки на
рулетке. А между тем этот второй факт был чуть ли не важнее первого, потому что
хоть бабушка и повторила два раза, что денег генералу не даст, но ведь кто
знает, — все-таки не должно было еще терять надежды. Не терял же ее Де-Грие,
замешанный во все дела генерала. Я уверен, что и m-lle Blanche, тоже весьма
замешанная (еще бы: генеральша и значительное наследство!), не потеряла бы
надежды и употребила бы все обольщения кокетства над бабушкой — в контраст с
неподатливою и неумеющею приласкаться гордячкой Полиной. Но теперь, теперь,
когда бабушка совершила такие подвиги на рулетке, теперь, когда личность
бабушки отпечаталась пред ними так ясно и типически (строптивая, властолюбивая
старуха et tombee en enfance), теперь, пожалуй, и все погибло: ведь она, как
ребенок, рада, что дорвалась, и, как водится, проиграется в пух. Боже! подумал
я (и прости меня, господи, с самым злорадным смехом), — боже, да ведь каждый
фридрихсдор, поставленный бабушкою давеча, ложился болячкою на сердце генерала,
бесил Де-Грие и доводил до исступления m-lle de Cominges, у которой мимо рта
проносили ложку. Вот и еще факт: даже с выигрыша, с радости, когда бабушка
раздавала всем деньги и каждого прохожего принимала за нищего, даже и тут у ней
вырвалось к генералу: «А тебе-то все-таки не дам!» Это значит: села на этой
мысли, уперлась, слово такое себе дала; — опасно! опасно!
Все эти соображения ходили в моей голове в то время, как я
поднимался от бабушки по парадной лестнице, в самый верхний этаж, в свою
каморку. Все это занимало меня сильно; хотя, конечно, я и прежде мог предугадывать
главные толстейшие нити, связывавшие предо мною актеров, но все-таки
окончательно не знал всех средств и тайн этой игры. Полина никогда не была со
мною вполне доверчива. Хоть и случалось, правда, что она открывала мне подчас,
как бы невольно, свое сердце, но я заметил, что часто, да почти и всегда, после
этих открытий или в смех обратит все сказанное, или запутает и с намерением
придаст всему ложный вид. О! она многое скрывала! Во всяком случае, я
предчувствовал, что подходит финал всего этого таинственного и напряженного
состояния. Еще один удар — и все будет кончено и обнаружено. О своей участи,
тоже во всем этом заинтересованный, я почти не заботился. Странное у меня
настроение: в кармане всего двадцать фридрихсдоров; я далеко на чужой стороне,
без места и без средств к существованию, без надежды, без расчетов и — не
забочусь об этом! Если бы не дума о Полине, то я просто весь отдался бы одному
комическому интересу предстоящей развязки и хохотал бы во все горло. Но Полина
смущает меня; участь ее решается, это я предчувствовал, но, каюсь, совсем не
участь ее меня беспокоит. Мне хочется проникнуть в ее тайны; мне хотелось бы,
чтобы она пришла ко мне и сказала: «Ведь я люблю тебя», а если нет, если это
безумство немыслимо, то тогда… ну, да чего пожелать? Разве я знаю, чего желаю?
Я сам как потерянный; мне только бы быть при ней, в ее ореоле, в ее сиянии,
навечно, всегда, всю жизнь. Дальше я ничего не знаю! И разве я могу уйти от
нее?
