— Ну, ну, ну! не останавливаться! — кричала бабушка, ну,
чего вам такое? Некогда с вами тут!
Я шел сзади; Де-Грие подскочил ко мне.
— Все давешнее проиграла и двенадцать тысяч гульденов своих
просадила. Едем пятипроцентные менять, — шепнул я ему наскоро.
Де-Грие топнул ногою и бросился сообщить генералу. Мы
продолжали катить бабушку.
— Остановите, остановите! — зашептал мне генерал в
исступлении.
— А вот попробуйте-ка ее остановить, — шепнул я ему.
— Тетушка! — приблизился генерал, — тетушка… мы сейчас… мы
сейчас… — голос у него дрожал и падал, — нанимаем лошадей и едем за город… Восхитительнейший
вид… пуант… мы шли вас приглашать.
— И, ну тебя и с пуантом! — раздражительно отмахнулась от
него бабушка.
— Там деревня… там будем чай пить… — продолжал генерал уже с
полным отчаянием.
— Nous boirons du lait, sur l'herbe fraiche
[53]
, — прибавил
Де-Грие с зверскою злобой.
Du lait, de l'herbe fraiche — это все, что есть идеально
идиллического у парижского буржуа; в этом, как известно, взгляд его на «nature
et la verite!»
[54]
.
— И, ну тебя с молоком! Хлещи сам, а у меня от него брюхо
болит. Да и чего вы пристали?! — закричала бабушка, — говорю некогда!
— Приехали, бабушка! — закричал я, — здесь!
Мы подкатили к дому, где была контора банкира. Я пошел
менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в
стороне, не зная, что им делать. Бабушка гневно на них посмотрела, и они ушли
по дороге к воксалу.
Мне предложили такой ужасный расчет, что я не решился и
воротился к бабушке просить инструкций.
— Ах, разбойники! — закричала она, всплеснув руками. — Ну!
Ничего! — меняй! — крикнула она решительно, — стой, позови ко мне банкира!
— Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?
— Ну конторщика, все равно. Ах, разбойники!
Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе
старая, расслабленная графиня, которая не может ходить. Бабушка долго, гневно и
громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского,
французского и немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный конторщик
посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с
слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец он стал
улыбаться.
— Ну, убирайся! — крикнула бабушка. — Подавись моими
деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому
поехать…
— Конторщик говорит, что у других еще меньше дадут.
Наверное не помню тогдашнего расчета, но он был ужасен. Я
наменял до двенадцати тысяч флоринов золотом и билетами, взял расчет и вынес
бабушке.
— Ну! ну! ну! Нечего считать, — замахала она руками, —
скорей, скорей, скорей!
— Никогда на этот проклятый zero не буду ставить и на
красную тоже, — промолвила она, подъезжая к воксалу.
На этот раз я всеми силами старался внушить ей ставить как
можно меньше, убеждая ее, что при обороте шансов всегда будет время поставить и
большой куш. Но она была так нетерпелива, что хоть и соглашалась сначала, но
возможности не было сдержать ее во время игры. Чуть только она начинала
выигрывать ставки в десять, в двадцать фридрихсдоров, — «Ну, вот! Ну, вот! —
начинала она толкать меня, — ну вот, выиграли же, — стояло бы четыре тысячи
вместо десяти, мы бы четыре тысячи выиграли, а то что теперь? Это все ты, все
ты!»
И как ни брала меня досада, глядя на ее игру, а я наконец
решился молчать и не советовать больше ничего.
Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил,
что m-lle Blanche стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком.
Генерал был в явной немилости, почти в загоне. Blanche даже и смотреть на него
не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел,
краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Blanche и князек
наконец вышли; генерал побежал за ними.
— Madame, madame, — медовым голосом шептал бабушке Де-Грие,
протеснившись к самому ее уху. — Madame, эдак ставка нейдет… нет, нет, не
можно… — коверкал он по-русски, — нет!
— А как же? Ну, научи! — обратилась к нему бабушка. Де-Грие
вдруг быстро заболтал по-французски, начал советовать, суетился, говорил, что
надо ждать шансу, стал рассчитывать какие-то цифры… бабушка ничего не понимала.
Он беспрерывно обращался ко мне, чтоб я переводил; тыкал пальцем в стол,
указывал; наконец схватил карандаш и начал было высчитывать на бумажке. Бабушка
потеряла наконец терпение.
— Ну, пошел, пошел! Все вздор мелешь! «Madame, madame», а
сам и дела-то не понимает; пошел!
— Mais, madame, — защебетал Де-Грие и снова начал толкать и
показыватъ. Очень уж его разбирало.
— Ну, поставь раз, как он говорит, — приказала мне бабушка,
— посмотрим: может, и в самом деле выйдет.
Де-Грие хотел только отвлечь ее от больших кушей: он
предлагал ставить на числа, поодиночке и в совокупности. Я поставил, по его
указанию, по фридрихсдору на ряд нечетных чисел в первых двенадцати и по пяти
фридрихсдоров на группы чисел от двенадцати до восемнадцати и от восемнадцати
до двадцати четырех: всего поставили шестнадцать фридрихсдоров.
Колесо завертелось. «Zero», — крикнул крупер. Мы все
проиграли.
— Эдакой болван! — крикнула бабушка, обращаясь к Де-Грие. —
Эдакой ты мерзкий французишка! Ведь посоветует же изверг! Пошел, пошел! Ничего
не понимает, а туда же суется!
Страшно обиженный Де-Грие пожал плечами, презрительно
посмотрел на бабушку и отошел. Ему уж самому стало стыдно, что связался;
слишком уж не утерпел.
Через час, как мы ни бились, — все проиграли.
— Домой! —крикнула бабушка.
Она не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уже
подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания:
— Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!
Только что въехали в квартиру: — Чаю мне! — закричала
бабушка, — и сейчас собираться! Едем!
— Куда, матушка, ехать изволите? — начала было Марфа.
— А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч,
собирай все, всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых
профершпилила!
— Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! — крикнул было
Потапыч, умилительно всплеснув руками, вероятно, предполагая услужиться.
