— Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому
англичанину?
— проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и
горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне ты.
Кажется, у ней в эту минуту закружилась голова от волнения,
и вдруг она села на диван, как бы в изнеможении.
Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не
верил ушам! Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к
мистеру Астлею! Она, одна, девушка, пришла ко мне в комнату, в отели, — стало
быть, компрометировала себя всенародно, — и я, я стою перед ней и еще не
понимаю!
Одна дикая мысль блеснула в моей голове.
— Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час
и… я вернусь! Это… это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!
И я выбежал из комнаты, не отвечая на ее удивленный
вопросительный взгляд; она крикнула мне что-то вслед, но я не воротился.
Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная
мысль, до того сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то
осуществимое… Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным желанием,
то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное, необходимое,
предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не случиться! Может
быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация предчувствий,
какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление собственной фантазией
или еще что-нибудь — не знаю; но со мною в этот вечер (который я никогда в
жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное. Оно хоть и совершенно
оправдывается арифметикою, но тем не менее — для меня еще до сих пор чудесное.
И почему, почему эта уверенность так глубоко, крепко засела тогда во мне, и уже
с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял об этом, — повторяю вам, — не как о
случае, который может быть в числе прочих (а стало быть, может и не быть), но
как о чем-то таком, что никак уж не может не случиться!
Было четверть одиннадцатого; я вошел в воксал в такой
твердой надежде и в то же время в таком волнении, какого я еще никогда не
испытывал. В игорных залах народу было еще довольно, хоть вдвое менее
утрешнего.
В одиннадцатом часу у игорных столов остаются настоящие,
отчаянные игроки, для которых на водах существует только одна рулетка, которые
и приехали для нее одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит, и
ничем не интересуются во весь сезон, а только играют с утра до ночи и готовы
были бы играть, пожалуй, и всю ночь до рассвета, если б можно было. И всегда
они с досадой расходятся, когда в двенадцать часов закрывают рулетку. И когда
старший крупер перед закрытием рулетки, около двенадцати часов, возглашает:
«Les trois derniers coups, messieurs!»
[60]
, то они готовы проставить иногда на
этих трех последних ударах все, что у них есть в кармане, — и действительно
тут-то наиболее и проигрываются. Я прошел к тому самому столу, где давеча
сидела бабушка. Было не очень тесно, так что я очень скоро занял место у стола
стоя. Прямо предо мной, на зеленом сукне, начерчено было слово: «Passe».
«Passe» — это ряд цифр от девятнадцати включительно до тридцати шести. Первый
же ряд, от первого до восемнадцати включительно, называется «Manque»; но какое
мне было до этого дело? Я не рассчитывал, я даже не слыхал, на какую цифру лег
последний удар, и об этом не справился, начиная игру, как бы сделал всякий
чуть-чуть рассчитывающий игрок. Я вытащил все мои двадцать фридрихсдоров и
бросил на бывший предо мною «passe».
— Vingt deux!
[61]
— закричал крупер.
Я выиграл — и опять поставил все: и прежнее, и выигрыш.
— Trente et un
[62]
, — прокричал крупер. Опять выигрыш! Всего
уж, стало быть, у меня восемьдесят фридрихсдоров! Я двинул все восемьдесят на
двенадцать средних цифр (тройной выигрыш, но два шанса против себя) — колесо
завертелось, и вышло двадцать четыре. Мне выложили три свертка по пятидесяти
фридрихсдоров и десять золотых монет; всего, с прежним, очутилось у меня двести
фридрихсдоров.
Я был как в горячке и двинул всю эту кучу денег на красную —
и вдруг опомнился! И только раз во весь этот вечер, во всю игру, страх прошел
по мне холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и
мгновенно сознал: что для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке вся
моя жизнь!
— Rouge! — крикнул крупер, — и я перевел дух, огненные
мурашки посыпались по моему телу. Со мною расплатились банковыми билетами;
стало быть, всего уж четыре тысячи флоринов и восемьдесят фридрихсдоров! (Я еще
мог следить тогда за счетом.) Затем, помнится, я поставил две тысячи флоринов
опять на двенадцать средних и проиграл; поставил мое золото и восемьдесят
фридрихсдоров и проиграл. Бешенство овладело мною: я схватил последние
оставшиеся мне две тысячи флоринов и поставил на двенадцать первых — так, на
авось, зря, без расчета! Впрочем, было одно мгновение ожидания, похожее, может
быть, впечатлением на впечатление, испытанное madame Blanchard, когда она, в
Париже, летела с воздушного шара на землю.
— Quatre!
[63]
— крикнул крупер. Всего, с прежнею ставкою,
опять очутилось шесть тысяч флоринов. Я уже смотрел как победитель, я уже
ничего, ничего теперь не боялся и бросил четыре тысячи флоринов на черную.
Человек девять бросилось, вслед за мною, тоже ставить на черную. Круперы
переглядывались и переговаривались. Кругом говорили и ждали.
Вышла черная. Не помню я уж тут ни расчета, ни порядка моих
ставок. Помню только, как во сне, что я уже выиграл, кажется, тысяч шестнадцать
флоринов; вдруг, тремя несчастными ударами, спустил из них двенадцать; потом
двинул последние четыре тысячи на «passe» (но уж почти ничего не ощущал при
этом; я только ждал, как-то механически, без мысли) — и опять выиграл; затем
выиграл еще четыре раза сряду. Помню только, что я забирал деньги тысячами;
запоминаю я тоже, что чаще всех выходили двенадцать средних, к которым я и
привязался. Они появлялись как-то регулярно — непременно раза три, четыре
сряду, потом исчезали на два раза и потом возвращались опять раза на три или на
четыре кряду. Эта удивительная регулярность встречается иногда полосами — и вот
это-то и сбивает с толку записных игроков, рассчитывающих с карандашом в руках.
И какие здесь случаются иногда ужасные насмешки судьбы!
Я думаю, с моего прибытия времени прошло не более получаса.
Вдруг крупер уведомил меня, что я выиграл тридцать тысяч флоринов, а так как
банк за один раз больше не отвечает, то, стало быть, рулетку закроют до
завтрашнего утра. Я схватил все мое золото, ссыпал его в карманы, схватил все
билеты и тотчас перешел на другой стол, в другую залу, где была другая рулетка;
за мною хлынула вся толпа; там тотчас же очистили мне место, и я пустился
ставить опять, зря и не считая. Не понимаю, что меня спасло!
