Иногда, впрочем, начинал мелькать в голове моей расчет. Я
привязывался к иным цифрам и шансам, но скоро оставлял их и ставил опять, почти
без сознания. Должно быть, я был очень рассеян; помню, что круперы несколько раз
поправляли мою игру. Я делал грубые ошибки. Виски мои были смочены потом и руки
дрожали. Подскакивали было и полячки с услугами, но я никого не слушал. Счастье
не прерывалось! Вдруг кругом поднялся громкий говор и смех. «Браво, браво!» —
кричали все, иные даже захлопали в ладоши. Я сорвал и тут тридцать тысяч
флоринов, и банк опять закрыли до завтра!
— Уходите, уходите, — шептал мне чей-то голос справа. Это
был какой-то франкфуртский жид; он все время стоял подле меня и, кажется,
помогал мне иногда в игре.
— Ради бога уходите, — прошептал другой голос над левым моим
ухом. Я мельком взглянул. Это была весьма скромно и прилично одетая дама, лет
под тридцать, с каким-то болезненно бледным, усталым лицом, но напоминавшим и
теперь ее чудную прежнюю красоту. В эту минуту я набивал карманы билетами,
которые так и комкал, и собирал оставшееся на столе золото. Захватив последний
сверток в пятьдесят фридрихсдоров, я успел, совсем неприметно, сунуть его в
руку бледной даме; мне это ужасно захотелось тогда сделать, и тоненькие,
худенькие ее пальчики, помню, крепко сжали мою руку в знак живейшей
благодарности. Все это произошло в одно мгновение.
Собрав все, я быстро перешел на trente et quarante.
За trente et quarante сидит публика аристократическая. Это
не рулетка, это карты. Тут банк отвечает за сто тысяч талеров разом. Наибольшая
ставка тоже четыре тысячи флоринов. Я совершенно не знал игры и не знал почти
ни одной ставки, кроме красной и черной, которые тут тоже были. К ним-то я и
привязался. Весь воксал столпился кругом. Не помню, вздумал ли я в это время
хоть раз о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение хватать и
загребать банковые билеты, нараставшие кучею предо мной.
Действительно, точно судьба толкала меня. На этот раз, как
нарочно, случилось одно обстоятельство, довольно, впрочем, часто повторяющееся
в игре. Привяжется счастие, например, к красной и не оставляет ее раз десять,
даже пятнадцать сряду. Я слышал еще третьего дня, что красная, на прошлой
неделе, вышла двадцать два раза сряду; этого даже и не запомнят на рулетке и
рассказывали с удивлением. Разумеется, все тотчас же оставляют красную и уже
после десяти раз, например, почти никто не решается на нее ставить. Но и на
черную, противоположную красной, не ставит тогда никто из опытных игроков.
Опытный игрок знает, что значит это «своенравие случая». Например, казалось бы,
что после шестнадцати раз красной семнадцатый удар непременно ляжет на черную.
На это бросаются новички толпами, удвоивают и утроивают куши, и страшно
проигрываются.
Но я, по какому-то странному своенравию, заметив, что
красная вышла семь раз сряду, нарочно к ней привязался. Я убежден, что тут
наполовину было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и — о
странное ощущение — я помню отчетливо, что мною вдруг действительно без всякого
вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску. Может быть, перейдя через
столько ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и требует
ощущений еще, и все сильней и сильней, до окончательного утомления. И, право не
лгу, если б устав игры позволял поставить пятьдесят тысяч флоринов разом, я бы
поставил их наверно. Кругом кричали, что это безумно, что красная уже выходит
четырнадцатый раз!
— Monsieur a gagne deja cent mille florins
[64]
, — раздался
подле меня чей-то голос.
Я вдруг очнулся. Как? я выиграл в этот вечер сто тысяч
флоринов! Да к чему же мне больше? Я бросился на билеты, скомкал их в карман,
не считая, загреб все мое золото, все свертки и побежал из воксала. Кругом все
смеялись, когда я проходил по залам, глядя на мои оттопыренные карманы и на
неровную походку от тяжести золота. Я думаю, его было гораздо более полупуда.
Несколько рук протянулось ко мне; я раздавал горстями, сколько захватывалось.
Два жида остановили меня у выхода.
— Вы смелы! вы очень смелы! — сказали они мне, — но уезжайте
завтра утром непременно, как можно раньше, не то вы все-все проиграете…
Я их не слушал. Аллея была темна, так что руки своей нельзя
было различить. До отеля было с полверсты. Я никогда не боялся ни воров, ни
разбойников, даже маленький; не думал о них и теперь. Я, впрочем, не помню, о
чем я думал дорогою; мысли не было. Ощущал я только какое-то ужасное
наслаждение удачи, победы, могущества — не знаю, как выразиться. Мелькал предо
мною и образ Полины; я помнил и сознавал, что иду к ней, сейчас с ней сойдусь и
буду ей рассказывать, покажу… но я уже едва вспомнил о том, что она мне давеча
говорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения, бывшие всего полтора
часа назад, казались мне уж теперь чем-то давно прошедшим, исправленным,
устаревшим — о чем мы уже не будем более поминать, потому что теперь начнется
все сызнова. Почти уж в конце аллеи вдруг страх напал на меня: «Что, если меня
сейчас убьют и ограбят?» С каждым шагом мой страх возрастал вдвое. Я почти
бежал. Вдруг в конце аллеи разом блеснул весь наш отель, освещенный
бесчисленными огнями, — слава богу: дома!
Я добежал в свой этаж и быстро растворил дверь. Полина была
тут и сидела на моем диване, перед зажженною свечою, скрестя руки. С изумлением
она на меня посмотрела, и, уж конечно, в эту минуту я был довольно странен на
вид. Я остановился пред нею и стал выбрасывать на стол всю мою груду денег.
Глава XV
Помню, она ужасно пристально смотрела в мое лицо, но не
трогаясь с места, не изменяя даже своего положения.
— Я выиграл двести тысяч франков, — вскричал я, выбрасывая
последний сверток. Огромная груда билетов и свертков золота заняла весь стол, я
не мог уж отвести от нее моих глаз; минутами я совсем забывал о Полине. То
начинал я приводить в порядок эти кучи банковых билетов, складывал их вместе,
то откладывал в одну общую кучу золото; то бросал все и пускался быстрыми
шагами ходить по комнате, задумывался, потом вдруг опять подходил к столу,
опять начинал считать деньги. Вдруг, точно опомнившись, я бросился к дверям и
поскорее запер их, два раза обернув ключ. Потом остановился в раздумье пред
маленьким моим чемоданом.
— Разве в чемодан положить до завтра? — спросил я, вдруг
обернувшись к Полине, и вдруг вспомнил о ней. Она же все сидела не шевелясь, на
том же месте, но пристально следила за мной. Странно как-то было выражение ее
лица; не понравилось мне это выражение! Не ошибусь, если скажу, что в нем была
ненависть.
Я быстро подошел к ней.
— Полина, вот двадцать пять тысяч флоринов — это пятьдесят
тысяч франков, даже больше. Возьмите, бросьте их ему завтра в лицо.
Она не ответила мне.
— Если хотите, я отвезу сам, рано утром. Так?
