— Je te croyais bete es tu avais l'air
[96]
, но это к тебе
идет». И, уж пожав мне руку окончательно, она вдруг воскликнула: «Attends!»,
бросилась в свой будуар и чрез минуту вынесла мне два тысячефранковых билета.
Этому я ни за что бы не поверил! «Это тебе пригодится, ты, может быть, очень
ученый outchitel, но ты ужасно глупый человек. Больше двух тысяч я тебе ни за
что не дам, потому что ты — все равно проиграешь. Ну, прощай! Nous serons
toujours bons amis, а если опять выиграешь, непременно приезжай ко мне, et tu
serais heureux!»
[97]
У меня у самого оставалось еще франков пятьсот; кроме
того, есть великолепные часы в тысячу франков, бриллиантовые запонки и прочее,
так что можно еще протянуть довольно долгое время, ни о чем не заботясь. Я
нарочно засел в этом городишке, чтоб собраться, а главное, жду мистера Астлея.
Я узнал наверное, что он будет здесь проезжать и остановится на сутки, по делу.
Узнаю обо всем… а потом — потом прямо в Гомбург. В Рулетенбург не поеду, разве
на будущий год. Действительно, говорят, дурная примета пробовать счастья два
раза сряду за одним и тем же столом, а в Гомбурге самая настоящая-то игра и
есть.
Глава XVII
Вот уже год и восемь месяцев, как я не заглядывал в эти
записки, и теперь только, от тоски и горя, вздумал развлечь себя и случайно
перечел их. Так на том и оставил тогда, что поеду в Гомбург. Боже! с каким,
сравнительно говоря, легким сердцем я написал тогда эти последние строчки! То
есть не то, чтоб с легким сердцем, а с какою самоуверенностью, с какими
непоколебимыми надеждами! Сомневался ли я хоть сколько-нибудь в себе? И вот
полтора года с лишком прошли, и я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да что
нищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем почти и
сравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть нелепее морали
в такое время! О самодовольные люди: с каким гордым самодовольством готовы эти
болтуны читать свои сентенции! Если б они знали, до какой степени я сам понимаю
всю омерзительность теперешнего моего состояния, то, конечно, уж не повернулся
бы у них язык учить меня. Ну что, что могут они мне сказать нового, чего я не
знаю? И разве в этом дело? Тут дело в том, что — один оборот колеса и все
изменяется, и эти же самые моралисты первые (я в этом уверен) придут с
дружескими шутками поздравлять меня. И не будут от меня все так отворачиваться,
как теперь. Да наплевать на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу быть
завтра? Я завтра могу из мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу
обрести в себе, пока еще он не пропал!
Я действительно тогда поехал в Гомбург, но… я был потом и
опять в Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездил
камердинером советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, я
был и в лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведь
сидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек меня
выкупил, — кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был заплачен,
всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться? Я и поступил
к этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит полениться, а я умею
говорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к нему чем-то вроде
секретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у него настоящим
лакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и он мне сбавил
жалованье; мне же некуда было идти, я остался — и таким образом сам собою
обратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе, но зато накопил в пять
месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в Бадене, я объявил ему, что
желаю с ним расстаться; в тот же вечер я отправился на рулетку. О, как стучало
мое сердце! Нет, не деньги мне были дороги! Тогда мне только хотелось, чтоб
завтра же все эти Гинце, все эти обер-кельнеры, все эти великолепные баденские
дамы, чтобы все они говорили обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне,
хвалили меня и преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты и
заботы, но… кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей
рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы… О, не
деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь Blanche и
опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в шестнадцать
тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже думаю, что я
расточителен, — а между тем, однако ж, с каким трепетом, с каким замиранием
сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge, impaire et passe или:
quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью смотрю я на игорный стол, по
которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и талеры, на столбики золота, когда
они от лопатки крупера рассыпаются в горящие, как жар, кучи, или на длинные в
аршин столбы сеpебpа, лежащие вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за две
комнаты, только что я заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, — со мною почти
делаются судороги.
О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на
игорный стол, тоже был замечателен. Я начал с десяти гульденов и опять с passe.
К passe я имею предрассудок. Я проиграл… Оставалось у меня шестьдесят гульденов
серебряною монетою; я подумал — и предпочел zero. Я стал разом ставить на него
по пяти гульденов; с третьей ставки вдруг выходит zero, я чуть не умер от
радости, получив сто семьдесят пять гульденов; когда я выиграл сто тысяч гульденов,
я не был так pад. Тотчас же я поставил сто гульденов на rouge — дала; все
двести на rouge — дала; все четыреста на noir — дала; все восемьсот на manque —
дала; считая с прежним, было тысяча семьсот гульденов, и это — менее чем в пять
минут! Да, в эдакие-то мгновения забываешь и все прежние неудачи! Ведь я добыл
это более чем жизнию рискуя, осмелился рискнуть и — вот я опять в числе
человеков!
Я занял номер, заперся и часов до трех сидел и считал свои
деньги. Наутро я проснулся уже не лакеем. Я решил в тот же день выехать в
Гомбург: там я не служил в лакеях и в тюрьме не сидел. За полчаса до поезда я
отпpавился поставить две ставки, не более, и проиграл полторы тысячи флоринов.
Однако же все-таки переехал в Гомбург, и вот уже месяц, как я здесь…
Я, конечно, живу в постоянной тревоге, играю по самой
маленькой и чего-то жду, рассчитываю, стою по целым дням у игорного стола и
наблюдаю игру, даже во сне вижу игру, но при всем этом мне кажется, что я как
будто одеревенел, точно загряз в какой-то тине. Заключаю это по впечатлению при
встрече с мистером Астлеем. Мы не видались с того самого времени и встретились
нечаянно; вот как это было. Я шел в саду и рассчитывал, что теперь я почти без
денег, но что у меня есть пятьдесят гульденов, кроме того, в отеле, где я
занимаю каморку, я третьего дня совсем расплатился. Итак, мне остается
возможность один только раз пойти теперь на рулетку, — если выиграю хоть
что-нибудь, можно будет продолжать игру; если проиграю — надо опять идти в
лакеи, в случае если не найду сейчас русских, которым бы понадобился учитель.
Занятый этою мыслью, я пошел, моею ежедневною прогулкою чрез парк и чрез лес, в
соседнее княжество. Иногда я выхаживал таким образом часа по четыре и
возвращался в Гомбург усталый и голодный. Только что вышел я из сада в парк,
как вдруг на скамейке увидел мистера Астлея. Он первый меня заметил и окликнул
меня. Я сел подле него. Заметив же в нем некоторую важность, я тотчас же умерил
мою радость; а то я было ужасно обрадовался ему.
