Во всяком случае, я определил сначала присмотреться и не
начинать ничего серьезного в этот вечер. В этот вечер, если б что и случилось,
то случилось бы нечаянно и слегка, — и я так и положил. К тому же надо было и
самую игру изучить; потому что, несмотря на тысячи описаний рулетки, которые я
читал всегда с такою жадностию, я решительно ничего не понимал в ее устройстве
до тех пор, пока сам не увидел.
Во-первых, мне все показалось так грязно — как-то
нравственно скверно и грязно. Я отнюдь не говорю про эти жадные и беспокойные
лица, которые десятками, даже сотнями, обступают игорные столы. Я решительно не
вижу ничего грязного в желании выиграть поскорее и побольше; мне всегда
казалось очень глупою мысль одного отъевшегося и обеспеченного моралиста,
который на чье-то оправдание, что «ведь играют по маленькой», — отвечал: тем
хуже, потому что мелкая корысть. Точно мелкая корысть и крупная корысть — не
все равно. Это дело пропорциональное. Что для Ротшильда мелко, то для меня
очень богато, а насчет наживы и выигрыша, так люди и не на рулетке, а и везде
только и делают, что друг у друга что-нибудь отбивают или выигрывают. Гадки ли
вообще нажива и барыш — это другой вопрос. Но здесь я его не решаю. Так как я и
сам был в высшей степени одержан желанием выигрыша, то вся эта корысть и вся
эта корыстная грязь, если хотите, была мне, при входе в залу, как-то
сподручнее, родственнее. Самое милое дело, когда друг друга не церемонятся, а
действуют открыто и нараспашку. Да и к чему самого себя обманывать? Самое
пустое и нерасчетливое занятие! Особенно некрасиво, на первый взгляд, во всей
этой рулеточной сволочи было то уважение к занятию, та серьезность и даже
почтительность, с которыми все обступали столы. Вот почему здесь резко
различено, какая игра называется mauvais genre'ом
[8]
и какая позволительна
порядочному человеку. Есть две игры, одна — джентльменская, а другая,
плебейская, корыстная, игра всякой сволочи. Здесь это строго различено и — как
это различие, в сущности, подло! Джентльмен, например, может поставить пять или
десять луидоров, редко более, впрочем, может поставить и тысячу франков, если
очень богат, но собственно для одной игры, для одной только забавы, собственно
для того, чтобы посмотреть на процесс выигрыша или проигрыша; но отнюдь не
должен интересоваться своим выигрышем. Выиграв, он может, например, вслух
засмеяться, сделать кому-нибудь из окружающих свое замечание, даже может
поставить еще раз и еще раз удвоить, но единственно только из любопытства, для
наблюдения над шансами, для вычислений, а не из плебейского желания выиграть.
Одним словом, на все эти игорные столы, рулетки и trente et quarante
[9]
он
должен смотреть не иначе, как на забаву, устроенную единственно для его
удовольствия. Корысти и ловушки, на которых основан и устроен банк, он должен
даже и не подозревать. Очень и очень недурно было бы даже, если б ему,
например, показалось, что и все эти остальные игроки, вся эта дрянь, дрожащая
над гульденом, совершенно такие же богачи и джентльмены, как и он сам, и играют
единственно для одного только развлечения и забавы. Это совершенное незнание
действительности и невинный взгляд на людей были бы, конечно, чрезвычайно
аристократичными. Я видел, как многие маменьки выдвигали вперед невинных и
изящных, пятнадцати— и шестнадцатилетних мисс, своих дочек, и, давши им несколько
золотых монет, учили их, как играть. Барышня выигрывала или проигрывала,
непременно улыбалась и отходила очень довольная. Наш генерал солидно и важно
подошел к столу; лакей бросился было подать ему стул, но он не заметил лакея;
очень долго вынимал кошелек, очень долго вынимал из кошелька триста франков
золотом, поставил их на черную и выиграл. Он не взял выигрыша и оставил его на
столе. Вышла опять черная; он и на этот раз не взял, и когда в третий раз вышла
красная, то потерял разом тысячу двести франков. Он отошел с улыбкою и выдержал
характер. Я убежден, что кошки у него скребли на сердце, и будь ставка вдвое
или втрое больше — он не выдержал бы характера и выказал бы волнение. Впрочем,
при мне один француз выиграл и потом проиграл тысяч до тридцати франков весело
и без всякого волнения. Настоящий джентльмен, если бы проиграл и все свое
состояние, не должен волноваться. Деньги до того должны быть ниже
джентльменства, что почти не стоит об них заботиться. Конечно, весьма
аристократично совсем бы не замечать всю эту грязь всей этой сволочи и всей
обстановки. Однако же иногда не менее аристократичен и обратный прием,
замечать, то есть присматриваться, даже рассматривать, например хоть в лорнет,
всю эту сволочь: но не иначе, как принимая всю эту толпу и всю эту грязь за
своего рода развлечение, как бы за представление, устроенное для джентльменской
забавы. Можно самому тесниться в этой толпе, но смотреть кругом с совершенным
убеждением, что собственно вы сами наблюдатель и уж нисколько не принадлежите к
ее составу. Впрочем, и очень пристально наблюдать опять-таки не следует: опять
уже это будет не по-джентльменски, потому что это во всяком случае зрелище не
стоит большого и слишком пристального наблюдения. Да и вообще мало зрелищ,
достойных слишком пристального наблюдения для джентльмена. А между тем мне
лично показалось, что все это и очень стоит весьма пристального наблюдения,
особенно для того, кто пришел не для одного наблюдения, а сам искренно и
добросовестно причисляет себя ко всей этой сволочи. Что же касается до моих
сокровеннейших нравственных убеждений, то в настоящих рассуждениях моих им,
конечно, нет места. Пусть уж это будет так; говорю для очистки совести. Но вот
что я замечу: что во все последнее время мне как-то ужасно противно было
прикидывать поступки и мысли мои к какой бы то ни было нравственной мерке.
Другое управляло мною…
Сволочь действительно играет очень грязно. Я даже не прочь
от мысли, что тут у стола происходит много самого обыкновенного воровства.
Круперам, которые сидят по концам стола, смотрят за ставками и рассчитываются,
ужасно много работы. Вот еще сволочь-то! это большею частью французы. Впрочем,
я здесь наблюдаю и замечаю вовсе не для того, чтобы описывать рулетку; я
приноравливаюсь для себя, чтобы знать, как себя вести на будущее время. Я
заметил, например, что нет ничего обыкновеннее, когда из-за стола протягивается
вдруг чья-нибудь рука и берет себе то, что вы выиграли. Начинается спор,
нередко крик, и — прошу покорно доказать, сыскать свидетелей, что ставка ваша!
Сначала вся эта штука была для меня тарабарскою грамотою; я
только догадывался и различал кое-как, что ставки бывают на числа, на чет и
нечет и на цвета. Из денег Полины Александровны я в этот вечер решился попытать
сто гульденов. Мысль, что я приступаю к игре не для себя, как-то сбивала меня с
толку. Ощущение было чрезвычайно неприятное, и мне захотелось поскорее
развязаться с ним. Мне все казалось, что, начиная для Полины, я подрываю
собственное счастье. Неужели нельзя прикоснуться к игорному столу, чтобы тотчас
же не заразиться суеверием? Я начал с того, что вынул пять фридрихсдоров, то
есть пятьдесят гульденов, и поставил их на четку. Колесо обернулось, и вышло
тринадцать — я проиграл. С каким-то болезненным ощущением, единственно чтобы
как-нибудь развязаться и уйти, я поставил еще пять фридрихсдоров на красную.
Вышла красная. Я поставил все десять фридрихсдоров — вышла опять красная. Я
поставил опять все за раз, вышла опять красная. Получив сорок фридрихсдоров, я
поставил двадцать на двенадцать средних цифр, не зная, что из этого выйдет. Мне
заплатили втрое. Таким образом, из десяти фридрихсдоров у меня появилось вдруг
восемьдесят. Мне стало до того невыносимо от какого-то необыкновенного и
странного ощущения, что я решился уйти. Мне показалось, что я вовсе бы не так
играл, если б играл для себя. Я, однако ж, поставил все восемьдесят
фридрихсдоров еще раз на четку. На этот раз вышло четыре; мне отсыпали еще
восемьдесят фридрихсдоров, и, захватив всю кучу в сто шестьдесят фридрихсдоров,
я отправился отыскивать Полину Александровну.
