— Итак, вы здесь! Я так и думал, что вас повстречаю, —
сказал он мне. — Не беспокойтесь рассказывать: я знаю, я все знаю; вся ваша
жизнь в эти год и восемь месяцев мне известна.
— Ба! вот как вы следите за старыми друзьями! — ответил я. —
Это делает вам честь, что не забываете… Постойте, однако ж, вы даете мне мысль
— не вы ли выкупили меня из рулетенбургской тюрьмы, где я сидел за долг в
двести гульденов? Меня выкупил неизвестный.
— Нет, о нет; я не выкупал вас из рулетенбургской тюрьмы,
где вы сидели за долг в двести гульденов, но я знал, что вы сидели в тюрьме за
долг в двести гульденов.
— Значит, все-таки знаете, кто меня выкупил?
— О нет, не могу сказать, что знаю, кто вас выкупил.
— Странно; нашим русским я никому не известен, да русские
здесь, пожалуй, и не выкупят; это у нас там, в России, православные выкупают
православных. А я так и думал, что какой-нибудь чудак-англичанин, из
странности.
Мистер Астлей слушал меня с некоторым удивлением. Он,
кажется, думал найти меня унылым и убитым.
— Однако ж я очень радуюсь, видя вас совершенно сохранившим
всю независимость вашего духа и даже веселость, — произнес он с довольно
неприятным видом.
— То есть внутри себя вы скрыпите от досады, зачем я не убит
и не унижен, — сказал я смеясь.
Он не скоро понял, но, поняв, улыбнулся.
— Мне нравятся ваши замечания. Я узнаю в этих словах моего
прежнего, умного, старого, восторженного и вместе с тем цинического друга; одни
русские могут в себе совмещать, в одно и то же время, столько
противоположностей. Действительно, человек любит видеть лучшего своего друга в
унижении пред собою; на унижении основывается большею частью дружба; и это
старая, известная всем умным людям истина. Но в настоящем случае, уверяю вас, я
искренно рад, что вы не унываете. Скажите, вы не намерены бросить игру?
— О, черт с ней! Тотчас же брошу, только бы…
— Только бы теперь отыграться? Так я и думал; не
договаpивайте — знаю,
— вы это сказали нечаянно, следственно, сказали правду.
Скажите, кроме игры, вы ничем не занимаетесь?
— Да, ничем…
Он стал меня экзаменовать. Я ничего не знал, я почти не
заглядывал в газеты и положительно во все это время не развертывал ни одной
книги.
— Вы одеревенели, — заметил он, — вы не только отказались от
жизни, от интересов своих и общественных, от долга гражданина и человека, от
друзей своих (а они все-таки у вас были), вы не только отказались от какой бы
то ни было цели, кроме выигрыша, вы даже отказались от воспоминаний своих. Я
помню вас в горячую и сильную минуту вашей жизни; но я уверен, что вы забыли
все лучшие тогдашние впечатления ваши; ваши мечты, ваши теперешние, самые
насущные желания не идут дальше pair и impair, rouge, noir, двенадцать средних
и так далее, и так далее, я уверен!
— Довольно, мистер Астлей, пожалуйста, пожалуйста, не
напоминайте, — вскричал я с досадой, чуть не со злобой, — знайте, что я ровно
ничего не забыл; но я только на время выгнал все это из головы, даже воспоминания,
— до тех пор, покамест не поправлю радикально мои обстоятельства; тогда… тогда
вы увидите, я воскресну из мертвых!
— Вы будете здесь еще чрез десять лет, — сказал он. —
Предлагаю вам пари, что я напомню вам это, если буду жив, вот на этой же скамейке.
— Ну довольно, — прервал я с нетерпением, — и, чтоб вам
доказать, что я не так-то забывчив на прошлое, позвольте узнать: где теперь
мисс Полина? Если не вы меня выкупили, то уж, наверно, она. С самого того
времени я не имел о ней никакого известия.
— Нет, о нет! Я не думаю, чтобы она вас выкупила. Она теперь
в Швейцарии, и вы мне сделаете большое удовольствие, если перестанете меня
спрашивать о мисс Полине, — сказал он решительно и даже сердито.
— Это значит, что и вас она уж очень поранила! — засмеялся я
невольно.
— Мисс Полина — лучшее существо из всех наиболее достойных
уважения существ, но, повторяю вам, вы сделаете мне великое удовольствие, если
перестанете меня спрашивать о мисс Полине. Вы ее никогда не знали, и ее имя в
устах ваших я считаю оскорблением нpавственного моего чувства.
— Вот как! Впрочем, вы неправы; да о чем же мне и говорить с
вами, кроме этого, рассудите? Ведь в этом и состоят все наши воспоминания. Не
беспокойтесь, впрочем, мне не нужно никаких внутренних, секретных ваших дел… Я
интересуюсь только, так сказать, внешним положением мисс Полины, одною только
теперешнею наружною обстановкою ее. Это можно сообщить в двух словах.
— Извольте, с тем чтоб этими двумя словами было все
покончено. Мисс Полина была долго больна; она и теперь больна; некоторое время
она жила с моими матерью и сестрой в северной Англии. Полгода назад ее бабка —
помните, та самая сумасшедшая женщина — померла и оставила лично ей семь тысяч
фунтов состояния. Теперь мисс Полина путешествует вместе с семейством моей
сестры, вышедшей замуж. Маленький брат и сестра ее тоже обеспечены завещанием
бабки и учатся в Лондоне. Генерал, ее отчим, месяц назад умер в Париже от
удара. Mademoiselle Blanche обходилась с ним хорошо, но все, что он получил от
бабки, успела перевести на себя… вот, кажется, и все.
— А Де-Грие? Не путешествует ли и он тоже в Швейцарии?
— Нет, Де-Грие не путешествует в Швейцарии; и я не знаю, где
Де-Грие; кроме того, раз навсегда предупреждаю вас избегать подобных намеков и
неблагородных сопоставлений, иначе вы будете непременно иметь дело со мною.
— Как! несмотря на наши прежние дружеские отношения?
— Да, несмотря на наши прежние дружеские отношения.
— Тысячу раз прошу извинения, мистер Астлей. Но позвольте,
однако ж: тут нет ничего обидного и неблагородного; я ведь ни в чем не виню
мисс Полину. Кроме того, француз и русская барышня, говоря вообще, — это такое
сопоставление, мистер Астлей, которое не нам с вами разрешить или понять
окончательно.
— Если вы не будете упоминать имя Де-Грие вместе с другим
именем, то я попросил бы вас объяснить мне, что вы подразумеваете под
выражением: «француз и русская барышня»? Что это за «сопоставление»? Почему тут
именно француз и непременно русская барышня?
— Видите, вы и заинтересовались. Но это длинная материя,
мистер Астлей. Тут много надо бы знать предварительно. Впрочем, это вопрос
важный — как ни смешно все это с первого взгляда. Француз, мистер Астлей, это —
законченная, красивая форма. Вы, как британец, можете с этим быть несогласны;
я, как русский, тоже несогласен, ну, пожалуй, хоть из зависти; но наши барышни
могут быть другого мнения. Вы можете находить Расина изломанным, исковерканным
и парфюмированным; даже читать его, наверное, не станете. Я тоже нахожу его
изломанным, исковерканным и парфюмированным, с одной даже точки зрения смешным;
но он прелестен, мистер Астлей, и, главное, — он великий поэт, хотим или не
хотим мы этого с вами. Национальная форма француза, то есть парижанина, стала
слагаться в изящную форму, когда мы еще были медведями. Революция наследовала
дворянству. Теперь самый пошлейший французишка может иметь манеpы, приемы,
выражения и даже мысли вполне изящной формы, не участвуя в этой форме ни своею
инициативою, ни душою, ни сердцем; все это досталось ему по наследству. Сами
собою, они могут быть пустее пустейшего и подлее подлейшего. Ну-с, мистер
Астлей, сообщу вам теперь, что нет существа в мире доверчивее и откровеннее
доброй, умненькой и не слишком изломанной русской барышни. Де-Грие, явясь в
какой-нибудь роли, явясь замаскированным, может завоевать ее сердце с
необыкновенною легкостью; у него есть изящная форма, мистер Астлей, и барышня
принимает эту форму за его собственную душу, за натуральную форму его души и
сердца, а не за одежду, доставшуюся ему по наследству. К величайшей вашей
неприятности, я должен вам признаться, что англичане большею частью угловаты и
неизящны, а русские довольно чутко умеют различать красоту и на нее падки. Но,
чтобы различать красоту души и оригинальность личности, для этого нужно
несравненно более самостоятельности и свободы, чем у наших женщин, тем более
барышень, — и уж во всяком случае больше опыта. Мисс Полине же — простите,
сказанного не воротишь — нужно очень, очень долгое время решаться, чтобы предпочесть
вас мерзавцу Де-Грие. Она вас и оценит, станет вашим другом, откроет вам все
свое сердце; но в этом сердце все-таки будет царить ненавистный мерзавец,
скверный и мелкий процентщик Де-Грие. Это даже останется, так сказать, из
одного упрямства и самолюбия, потому что этот же самый Де-Грие явился ей
когда-то в ореоле изящного маркиза, разочарованного либерала и разорившегося
(будто бы?), помогая ее семейству и легкомысленному генералу. Все эти проделки
открылись после. Но это ничего, что открылись: все-таки подавайте ей теперь
прежнего Де-Грие — вот чего ей надо! И чем больше ненавидит она теперешнего
Де-Грие, тем больше тоскует о прежнем, хоть прежний и существовал только в ее
воображении. Вы сахаровар, мистер Астлей?
