Мне хоть и показалось наверное, что Полина избегает
разговора со мною, как бы с целью, но я и сам принял на себя вид холодный и
равнодушный: все думал, что она нет-нет, да и подойдет ко мне. Зато вчера и
сегодня я обратил все мое внимание преимущественно на m-lle Blanche. Бедный
генерал, он погиб окончательно! Влюбиться в пятьдесят пять лет, с такою силою
страсти, — конечно, несчастие. Прибавьте к тому его вдовство, его детей,
совершенно разоренное имение, долги и, наконец, женщину, в которую ему пришлось
влюбиться. M-lle Blanche красива собою. Но я не знаю, поймут ли меня, если я
выражусь, что у ней одно из тех лиц, которых можно испугаться. По крайней мере
я всегда боялся таких женщин. Ей, наверно, лет двадцать пять. Она рослая и
широкоплечая, с крутыми плечами; шея и грудь у нее роскошны; цвет кожи
смугло-желтый, цвет волос черный, как тушь, и волос ужасно много, достало бы на
две куафюры. Глаза черные, белки глаз желтоватые, взгляд нахальный, зубы
белейшие, губы всегда напомажены; от нее пахнет мускусом. Одевается она
эффектно, богато, с шиком, но с большим вкусом. Ноги и руки удивительные. Голос
ее — сиплый контральто. Она иногда расхохочется и при этом покажет все свои
зубы, но обыкновенно смотрит молчаливо и нахально — по крайней мере при Полине
и при Марье Филипповне. (Странный слух: Марья Филипповна уезжает в Россию.) Мне
кажется, m-lle Blanche безо всякого образования, может быть даже и не умна, но
зато подозрительна и хитра. Мне кажется, ее жизнь была-таки не без приключений.
Если уж говорить все, то может быть, что маркиз вовсе ей не родственник, а мать
совсем не мать. Но есть сведения, что в Берлине, где мы с ними съехались, она и
мать ее имели несколько порядочных знакомств. Что касается до самого маркиза,
то хоть я и до сих пор сомневаюсь, что он маркиз, но принадлежность его к
порядочному обществу, как у нас, например, в Москве и кое-где и в Германии,
кажется, не подвержена сомнению. Не знаю, что он такое во Франции? говорят, у
него есть шато. Я думал, что в эти две недели много воды уйдет, и, однако ж, я
все еще не знаю наверно, сказано ли у m-lle Blanche с генералом что-нибудь
решительное? Вообще все зависит теперь от нашего состояния, то есть от того,
много ли может генерал показать им денег. Если бы, например, пришло известие,
что бабушка не умерла, то я уверен, m-lle Blanche тотчас бы исчезла.
Удивительно и смешно мне самому, какой я, однако ж, стал сплетник. О, как мне
все это противно! С каким наслаждением я бросил бы всех и всь! Но разве я могу
уехать от Полины, разве я могу не шпионить кругом нее? Шпионство, конечно,
подло, но — какое мне до этого дело!
Любопытен мне тоже был вчера и сегодня мистер Астлей. Да, я
убежден, что он влюблен в Полину! Любопытно и смешно, сколько иногда может
выразить взгляд стыдливого и болезненно-целомудренного человека, тронутого
любовью, и именно в то время, когда человек уж, конечно, рад бы скорее сквозь
землю провалиться, чем что-нибудь высказать или выразить, словом или взглядом.
Мистер Астлей весьма часто встречается с нами на прогулках. Он снимает шляпу и
проходит мимо, умирая, разумеется, от желания к нам присоединиться. Если же его
приглашают, то он тотчас отказывается. На местах отдыха, в воксале, на музыке
или пред фонтаном он уже непременно останавливается где-нибудь недалеко от
нашей скамейки, и где бы мы ни были: в парке ли, в лесу ли, или на
Шлангенберге, — стоит только вскинуть глазами, посмотреть кругом, и непременно
где-нибудь, или на ближайшей тропинке, или из-за куста, покажется уголок
мистера Астлея. Мне кажется, он ищет случая со мной говорить особенно. Сегодня
утром мы встретились и перекинули два слова. Он говорит иной раз как-то
чрезвычайно отрывисто. Еще не сказав «здравствуйте», он начал с того, что
проговорил:
— А, mademoiselle Blanche!.. Я много видел таких женщин, как
mademoiselle Blanche!
Он замолчал, знаменательно смотря на меня. Что он этим хотел
сказать, не знаю, потому что на вопрос мой: что это значит? — он с хитрой
улыбкой кивнул головою и прибавил:
— Уж это так. Mademoiselle Blanche очень любит цветы?
— Не знаю, совсем не знаю, — отвечал я.
— Как! Вы и этого не знаете! — вскричал он с величайшим
изумлением.
— Не знаю, совсем не заметил, — повторил я смеясь.
— Гм, это дает мне одну особую мысль. — Тут он кивнул
головою и прошел далее. Он, впрочем, имел довольный вид. Говорим мы с ним на
сквернейшем французском языке.
Глава IV
Сегодня был день смешной, безобразный, нелепый. Теперь
одиннадцать часов ночи. Я сижу в своей каморке и припоминаю. Началось с того,
что утром принужден-таки был идти на рулетку, чтоб играть для Полины Александровны.
Я взял все ее сто шестьдесят фридрихсдоров, но под двумя условиями: первое —
что я не хочу играть в половине, то есть если выиграю, то ничего не возьму
себе, второе — что вечером Полина разъяснит мне, для чего именно ей так нужно
выиграть и сколько именно денег. Я все-таки никак не могу предположить, чтобы
это было просто для денег. Тут, видимо, деньги необходимы, и как можно скорее,
для какой-то особенной цели. Она обещалась разъяснить, и я отправился. В
игорных залах толпа была ужасная. Как нахальны они и как все они жадны! Я
протеснился к середине и стал возле самого крупера; затем стал робко пробовать
игру, ставя по две и по три монеты. Между тем я наблюдал и замечал; мне
показалось, что собственно расчет довольно мало значит и вовсе не имеет той
важности, которую ему придают многие игроки. Они сидят с разграфленными
бумажками, замечают удары, считают, выводят шансы, рассчитывают, наконец ставят
и — проигрывают точно так же, как и мы, простые смертные, играющие без расчету.
Но зато я вывел одно заключение, которое, кажется, верно: действительно, в
течении случайных шансов бывает хоть и не система, но как будто какой-то
порядок, что, конечно, очень странно. Например, бывает, что после двенадцати
средних цифр наступают двенадцать последних; два раза, положим, удар ложится на
эти двенадцать последних и переходит на двенадцать первых. Упав на двенадцать
первых, переходит опять на двенадцать средних, ударяет сряду три, четыре раза
по средним и опять переходит на двенадцать последних, где, опять после двух
раз, переходит к первым, на первых опять бьет один раз и опять переходит на три
удара средних, и таким образом продолжается в течение полутора или двух часов.
Один, три и два, один, три и два. Это очень забавно. Иной день или иное утро
идет, например, так, что красная сменяется черною и обратно почти без всякого
порядка, поминутно, так что больше двух-трех ударов сряду на красную или на
черную не ложится. На другой же день или на другой вечер бывает сряду одна
красная; доходит, например, больше чем до двадцати двух раз сряду и так идет
непременно в продолжении некоторого времени, например, в продолжении целого
дня. Мне много в этом объяснил мистер Астлей, который целое утро простоял у
игорных столов, но сам не поставил ни разу. Что же касается до меня, то я весь
проигрался до тла и очень скоро. Я прямо сразу поставил на четку двадцать
фридрихсдоров и выиграл, поставил пять и опять выиграл и таким образом еще раза
два или три. Я думаю, у меня сошлось в руках около четырехсот фридрихсдоров в
какие-нибудь пять минут. Тут бы мне и отойти, но во мне родилось какое-то
странное ощущение, какой-то вызов судьбе, какое-то желание дать ей щелчок,
выставить ей язык. Я поставил самую большую позволенную ставку, в четыре тысячи
гульденов, и проиграл. Затем, разгорячившись, вынул все, что у меня оставалось,
поставил на ту же ставку и проиграл опять, после чего отошел от стола, как
оглушенный. Я даже не понимал, что это со мною было, и объявил о моем проигрыше
Полине Александровне только пред самым обедом. До того времени я все шатался в
парке.
