Мадам Леотар, надзиравшая за нами, заметила наконец эту
перемену в наших сношениях. И так как прежде всего я бросилась ей на глаза и
мое вынужденное одиночество поразило ее, то она и обратилась прямо к княжне,
журя ее за то, что она не умеет обходиться со мною. Княжна нахмурила бровки,
вскинула плечиками и объявила, что ей со мной нечего делать, что я не умею
играть, что я о чем-то все думаю и что лучше она подождет брата Сашу, который
приедет из Москвы, и тогда им обоим будет гораздо веселее.
Но мадам Леотар не удовольствовалась таким ответом и
заметила ей, что она меня оставляет одну, тогда как я еще больна, что я не могу
быть такой же веселой и резвой, как Катя, что это, впрочем, и лучше, потому что
Катя слишком резва, что она то-то сделала, это-то сделала, что третьего дня ее
чуть было бульдог не заел, – одним словом, мадам Леотар побранила ее не жалея;
кончила же тем, что послала ее ко мне с приказанием помириться немедленно.
Катя слушала мадам Леотар с большим вниманием, как будто
действительно поняла что-то новое и справедливое в резонах ее. Бросив обруч,
который она гоняла по зале, она подошла ко мне и, серьезно посмотрев на меня,
спросила с удивлением:
– Вы разве хотите играть?
– Нет, – отвечала я, испугавшись за себя и за Катю, когда ее
бранила мадам Леотар.
– Чего ж вы хотите?
– Я посижу; мне тяжело бегать; а только вы не сердитесь на
меня, Катя, потому что я вас очень люблю.
– Ну, так я и буду играть одна, – тихо и с расстановкой
отвечала Катя, как бы с удивлением замечая, что, выходит, она не виновата. –
Ну, прощайте, я на вас не буду сердиться.
– Прощайте, – отвечала я, привстав и подавая ей руку.
– Может быть, вы хотите поцеловаться? – спросила она,
немного подумав, вероятно припомнив нашу недавнюю сцену и желая сделать мне как
можно более приятного, чтоб поскорее и согласно кончить со мною.
– Как вы хотите, – отвечала я с робкой надеждой.
Она подошла во мне и пресерьезно, не улыбнувшись, поцеловала
меня. Таким образом кончив все, что от нее требовали, даже сделав больше, чем
было нужно, чтоб доставить полное удовольствие бедной девочке, к которой ее
посылали, она побежала от меня довольная и веселая, и скоро по всем комнатам
снова раздавался ее смех и крик, до тех пор пока, утомленная, едва переводя
дух, бросилась она на диван отдыхать и собираться с свежими силами. Во весь
вечер посматривала она на меня подозрительно: вероятно, я казалась ей очень
чудной и странной. Видно было, что ей хотелось о чем-то заговорить со мной,
разъяснить себе какое-то недоуменье, возникшее насчет меня; но в этот раз, я не
знаю почему, она удержалась. Обыкновенно по утрам начинались уроки Кати. Мадам
Леотар учила ее французскому языку. Все ученье состояло в повторении грамматики
и в чтении Лафонтена. Ее не учили слишком многому, потому что едва добились от
нее согласия просидеть в день за книгой два часа времени. На этот уговор она
наконец согласилась по просьбе отца, по приказанью матери и исполняла его очень
совестливо, потому что сама дала слово. У ней были редкие способности; она
понимала быстро и скоро. Но и тут в ней были маленькие странности: если она не
понимала чего, то тотчас же начинала думать об этом сама и терпеть не могла
идти за объяснениями, – она как-то стыдилась этого. Рассказывали, что она по
целым дням иногда билась над каким-нибудь вопросом, который не могла решить,
сердилась, что не могла одолеть его сама, без чужой помощи, и только в
последних случаях, уже совсем выбившись из сил, приходила к мадам Леотар с
просьбою помочь ей разрешить вопрос, который ей не давался. То же было в каждом
поступке. Она уж много думала, хотя это вовсе не казалось так с первого
взгляда. Но вместе с тем она была не по летам наивна: иной раз ей случалось
спросить какую-нибудь совершенную глупость; другой раз в ее ответах являлись
самая дальновидная тонкость и хитрость.
Так как я тоже могла наконец чем-нибудь заниматься, то мадам
Леотар, проэкзаменовав меня в моих познаниях и найдя, что я читаю очень хорошо,
пишу очень худо, признала за немедленную и крайнюю необходимость учить меня
по-французски.
Я не возражала, и мы в одно утро засели, вместе с Катей, за
учебный стол. Случись же, что в этот раз Катя, как нарочно, была чрезвычайно
тупа и до крайности рассеянна, так что мадам Леотар не узнавала ее. Я же, почти
в один сеанс, знала уже всю французскую азбуку, как можно желая угодить мадам
Леотар своим прилежанием. К концу урока мадам Леотар совсем рассердилась на
Катю.
– Смотрите на нее, – сказала она, указывая на меня, –
больной ребенок, учится в первый раз и вдесятеро больше вас сделала. Вам это не
стыдно?
– Она знает больше меня? – спросила в изумлении Катя. – Да
она еще азбуку учит!
– Вы во сколько времени азбуку выучили?
– В три урока.
– А она в один. Стало быть, она втрое скорее вас понимает и
мигом вас перегонит. Так ли?
Катя подумала немного и вдруг покраснела как полымя,
уверясь, что замечание мадам Леотар справедливо. Покраснеть, сгореть от стыда –
было ее первым движением почти при каждой неудаче, в досаде ли, от гордости ли,
когда ее уличали за шалости, – одним словом, почти во всех случаях. В этот раз
почти слезы выступили на глазах ее, но она смолчала и только так посмотрела на
меня, как будто желала сжечь меня взглядом. Я тотчас догадалась, в чем дело.
Бедняжка была горда и самолюбива до крайности. Когда мы пошли от мадам Леотар,
я было заговорила, чтоб рассеять поскорей ее досаду и показать, что я вовсе не
виновата в словах француженки, но Катя промолчала, как будто не слыхала меня.
Через час она вошла в ту комнату, где я сидела за книгой,
все раздумывая о Кате, пораженная и испуганная тем, что она опять не хочет со
мной говорить. Она посмотрела на меня исподлобья, уселась, по обыкновению, на
диване и полчаса не спускала с меня глаз. Наконец я не выдержала и взглянула на
нее вопросительно.
– Вы умеете танцевать? – спросила Катя.
– Нет, не умею.
– А я умею.
Молчание.
– А на фортепиано играете?
– Тоже нет.
– А я играю. Этому очень трудно выучиться.
Я смолчала.
– Мадам Леотар говорит, что вы умнее меня.
– Мадам Леотар на вас рассердилась, – отвечала я.
– А разве папа будет тоже сердиться?
– Не знаю, – отвечала я.
Опять молчание; княжна в нетерпении била по полу своей
маленькой ножкой.
– Так вы надо мной будете смеяться, оттого что лучше меня
понимаете? – спросила она наконец, не выдержав более своей досады.
– Ох, нет, нет! – закричала я и вскочила с места, чтоб
броситься к ней и обнять ее.
