Он производил на Марсовом поле своего рода смотр войскам и с восьми утра был на коне; на Ратушную площадь он въехал в полдень.
Карикатуры того времени изображали Лафайета в виде кентавра: легендарного белого коня с головой главнокомандующего Национальной гвардией.
С начала революции Лафайет говорил не слезая с коня, ел прямо на коне, командовал верхом на коне.
Ему часто случалось спать в седле.
Поэтому когда ему выпадала удача переночевать дома, он спал как убитый.
Когда Лафайет примчался на набережную Пеллетье, его остановил человек на прекрасной скаковой лошади.
Это был Жильбер. Он ехал в Версаль. Он собирался предупредить короля об опасности и поступить в его распоряжение.
Он в двух словах рассказал все Лафайету.
Потом каждый отправился своим путем:
Лафайет в Ратушу.
Жильбер в Версаль. Однако, поскольку женщины шли по правому берегу Сены, он поехал по левому.
Ратушная площадь, покинутая женщинами, заполнилась мужчинами.
Это были солдаты Национальной гвардии, состоящие или не состоящие на жалованье, в основном бывшие солдаты французской гвардии, которые, перейдя на сторону народа, утратили почетное право охранять короля, право, которое унаследовала личная охрана короля и солдаты швейцарской гвардии.
Гвалт, который устроили женщины, сменился звоном набата и сигналом общего сбора.
Лафайет проехал через толпу, спешился у крыльца Ратуши, вошел внутрь и, не обращая внимания на рукоплесканья и угрозы, вызванные его появлением, начал диктовать письмо к королю об утренних волнениях.
Он дошел до шестой строчки письма, как вдруг дверь канцелярии распахнулась.
Лафайет поднял глаза. Депутация гренадеров просила генерала принять ее.
Лафайет знаком пригласил депутацию войти.
Гренадеры вошли.
Гренадер, которому поручено было держать речь, подошел к столу.
– Господин генерал, – сказал он решительным тоном, – мы депутаты от десяти гренадерских рот; мы не считаем вас предателем, но мы считаем, что правительство нас предало. Пора со всем этим покончить; мы не можем обратить оружие против женщин, которые просят у нас хлеба. В Комитете продовольственного снабжения сидят либо растратчики, либо неумехи; и в том и в другом случае их надо сместить. Народ несчастен, корень зла в Версале. Надо послать за королем и вернуть его в Париж, – продолжал гренадер. – Надо истребить Фландрский полк и королевскую охрану за то, что они посмели топтать ногами национальную кокарду. Если король слишком слаб, чтобы носить корону, пусть отречется от трона. Мы коронуем его сына. Будет назначен регентский совет, и все пойдет как нельзя лучше.
Лафайет с удивлением поглядел на оратора. Он видел бунты, он оплакивал убийства, но сегодня он впервые почувствовал на своем лице дыхание революции.
Готовность народа обойтись без короля удивляет его, более того, приводит в замешательство.
– Как! – восклицает он. – Вы собираетесь объявить королю войну и принудить его покинуть нас?
– Господин генерал, – отвечает оратор, – мы любим и почитаем короля; нам было бы весьма досадно, если бы он нас покинул, ведь мы его очень любим. Но в конце концов, если это случится, у нас останется дофин.
– Господа, господа, – убеждает Лафайет, – берегитесь: вы затрагиваете интересы короны, а мой долг – стоять на страже интересов короля.
– Господин генерал, – возражает солдат национальной гвардии с поклоном, – мы готовы отдать за вас всю кровь до последней капли. Но народ несчастен, корень зла в Версале, надо отправиться в Версаль и привезти короля в Париж, так хочет народ.
Лафайет видит, что ему придется действовать на свой страх и риск. Он никогда не отступал перед этой необходимостью.
Он выходит на середину Ратушной площади и хочет обратиться к народу с речью, но крики: «В Версаль! В Версаль!» заглушают его голос.
Вдруг со стороны улицы Корзинщиков доносится громкий гул. Народ увидел Байи, который направляется в Ратушу. Навстречу ему со всех сторон летят крики: «Хлеба! Хлеба! В Версаль! В Версаль!»
Спешившийся Лафайет теряется в толпе, он чувствует, что волна людского моря вздымается все выше и вот-вот поглотит его.
Он расталкивает толпу, чтобы пробиться к своему коню, так же отчаянно, как утопающий разрезает волну, чтобы доплыть до утеса.
Он добирается до коня, вскакивает в седло и пускает его к крыльцу; но дорога к Ратуше перекрыта; люди стоят стеной.
– Черт возьми, господин генерал, – кричат эти люди, – вы останетесь с нами!
Тем временем вся площадь продолжает кричать:
«В Версаль! В Версаль!»
Лафайет не знает, на что решиться. Да, конечно, отправляясь в Версаль, он может принести пользу королю; но сможет ли он управлять всей этой толпой, которая побуждает его идти в Версаль? Совладает ли он со всеми этими волнами, которые выбили почву у него из-под ног и с которыми он сражается, чтобы спасти свою собственную жизнь.
Вдруг по ступеням крыльца сбегает какой-то человек; он пробирается сквозь толпу с письмом в руке, так ловко работая руками, ногами и в особенности локтями, что быстро находит Лафайета.
Человек этот – неутомимый Бийо.
– Вот, генерал, – говорит он, – вам письмо от трехсот.
Так называют избирателей.
Сломав печать, Лафайет пытается прочесть письмо про себя, но двадцать тысяч человек кричат в один голос:
– Письмо! Письмо!
И Лафайету приходится читать вслух. Он знаком требует тишины. В то же мгновение на смену оглушительному шуму, как по мановению волшебной палочки, приходит тишина, так что слышно каждое его слово. Лафайет читает письмо:
«Учитывая обстоятельства и желание народа, и в ответ на представление господина главнокомандующего о неизбежности этого шага, уполномочиваем господина главнокомандующего и даже приказываем ему отправиться в Версаль.
Четыре комиссара коммуны будут его сопровождать».
Бедный Лафайет не писал никакого представления господам избирателям, которые с радостью взвалили на него часть ответственности за грядущие события; но парижане думали, что он и вправду писал представление, и поскольку это вполне отвечало их желаниям, закричали: «Да здравствует Лафайет!»
Тогда Лафайет, бледнея, повторил в свой черед:
«В Версаль!»
Пятнадцать тысяч мужчин последовали за ним; на лицах их была написана решимость – молчаливая, но гораздо более страшная, чем решимость ушедших раньше женщин.
Всем этим людям предстояло соединиться в Версале, чтобы потребовать у короля крохи, упавшие со стола королевской охраны в ночь с 1 на 2 октября.
