В три часа, прежде чем разойтись, члены собрания послали двух стражников обойти парк Версаля и осмотреть подступы к замку.
Все было или казалось спокойным.
Около полуночи королева хотела выйти через ворота Трианона, но солдаты национальной гвардии не пропустили ее.
Она сказала, что ей страшно, но ей ответили, что в Версале она находится в большей безопасности, чем в любом другом месте.
Она удалилась в свои покои и успокоилась, видя, что их охраняют самые преданные ей гвардейцы.
Перед ее дверью стоял Жорж де Шарни. Он опирался на мушкет: охрана имела такие же мушкеты, как драгуны. Это было непривычно, обыкновенно во дворце телохранители стояли на посту, вооруженные одной только саблей.
Королева подошла к нему:
– А, это вы, барон?
– Да, ваше величество.
– Вы верны себе.
– Разве я не на посту? – Кто вас назначил?
– Мой брат, сударыня.
– А где же ваш брат?
– Подле короля.
– Почему подле короля?
– Потому что он глава семьи, – отвечал юноша, – и как глава семьи имеет право умереть за короля, который является главой государства.
– Да, – сказала Мария-Антуанетта не без горечи, – меж тем как у вас есть право умереть всего лишь за королеву.
– Для меня будет большой честью, ваше величество, – сказал молодой человек с поклоном, – если Бог когда-нибудь дозволит мне исполнить этот долг.
Королева уже сделала шаг, чтобы уйти, но тут в сердце ее шевельнулось подозрение.
Она остановилась и, обернувшись вполоборота, спросила:
– А.., графиня, где она?
– Графиня вернулась десять минут назад, сударыня, и приказала поставить ей кровать в передней у вашего величества.
Королева закусила губу: кого ни возьми в этом семействе де Шарни, они неизменно верны долгу.
– Благодарю вас, сударь, – королева ласково кивнула ему и сделала движение рукой, исполненное непередаваемой прелести, – благодарю вас за то, что вы так хорошо охраняете королеву. Передайте мою благодарность брату за то, что он так хорошо охраняет короля.
И она вошла к себе. В передней она нашла Андре; молодая женщина не ложилась, она встретила королеву стоя, почтительно ожидая приказаний.
Королева в порыве признательности протянула ей руку:
– Я только что благодарила вашего деверя Жоржа, графиня, – сказала она. – Я поручила ему передать мою благодарность вашему мужу, а теперь благодарю также и вас.
Андре сделала реверанс и посторонилась, давая дорогу Марии-Антуанетте.
Королева прошла в опочивальню, не пригласив Андре следовать за ней; эта преданность без любви, беззаветная, но холодная, была ее величеству в тягость.
Итак, в три часа пополуночи все было тихо.
Жильбер вышел из замка вместе с Лафайетом, который двенадцать часов не слезал с коня и валился с ног от усталости; в дверях он наткнулся на Бийо, пришедшего в Версаль с национальной гвардией. Бийо видел, как Жильбер покинул Париж; он подумал, что может понадобиться Жильберу в Версале и пришел за ним, как верный пес за бросившим его хозяином.
В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.
Все надеялись, что покоя не будет нарушен. Но надежды эти не оправдались.
Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно. Они ошибаются.
За теми людьми, которые поднимают бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и удалятся на покой.
Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доходят до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.
Два войска, пришедшие в Версаль одно вечером, другое ночью, были движимы двумя совершенно различными побуждениями.
Одно войско пришло, потому что хотело есть, и просило хлеба.
Другое пришло из ненависти и жаждало мести. Мы знаем, кто вел за собой первое войско: Майяр и Лафайет.
А кто же вел второе? История не называет имени. Но когда молчит история, слово берет легенда:
Марат!
Он нам знаком, мы видели его во время празднеств по случаю бракосочетания Марии-Антуанетты на площади Людовика XV. Мы видели, как на Ратушной площади он призывал граждан идти к площади Бастилии.
Наконец, теперь мы видим, как он скользит в ночи, подобно волку, который рыщет вокруг овчарни, ожидая, пока уснет пастух, чтобы отважиться задрать ягненка. Верьер!
Имя этого человека мы называем впервые. Это был уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности; два или три раза в самые ужасные дни парижане видели его верхом на черном коне; он походил на видение из Апокалипсиса или на одного из немыслимых дьяволов, родившихся в воображении Калло, дабы искушать святого Антония.
Однажды в одном из клубов он взобрался на стол и обрушился на Дантона: он нападал, угрожал, обвинял. Это было в эпоху, когда любовь народа к герою 2 сентября начала ослабевать. Под этим злобным натиском Дантон растерялся, растерялся как лев, который замечает у себя перед носом отвратительную голову змеи. Он огляделся вокруг, ища либо оружие, либо поддержку. По счастью, он заметил еще одного горбуна. Он тут же подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол напротив его товарища по несчастью.
– Друг мой, я передаю вам слово, ответьте этому господину.
Все разразились смехом, и Дантон был спасен.
Во всяком случае, на этот раз.
Итак, легенда называет зачинщиками Марата, Верьера и еще одного человека:
Герцога Эгийонского.
Герцога Эгийонского, заклятого врага королевы.
Герцога Эгийонского, переодетого женщиной.
Кто это говорит? Все.
Аббат Делиль и аббат Мори, два аббата, имеющих так мало общего.
Рассказывают, что именно аббат Делиль сочинил о герцоге Эгийонском знаменитую строку:
В мужском обличье трус, а в женском он – убийца.
Что касается аббата Мори, тут другое дело. Через две недели после событий, о которых мы рассказываем, герцог Эгийонский встретил его на террасе монастыря фельянов и хотел заговорить с ним.
– Иди своей дорогой, шлюха, – отрезал аббат Мори и гордо удалился.
