От повествования Питу перешел к доказательству, тонкой операции, по которой Цицерон узнавал истинного оратора. Он показал, что справедливое недовольство народа вызвали не кто иные как скупщики. Он сказал два слова об отце и сыне Питтах; он объяснил революцию привилегиями, данными дворянству и духовенству; наконец, он призвал обитателей Арамона – этой малой частицы Франции – последовать примеру народа Франции в целом, то есть объединиться против общего врага.
И наконец он перешел от доказательства к заключению, сопроводив его величественным жестом, отличающим всех истинных ораторов.
Он уронил саблю и, поднимая, как бы невзначай вынул ее из ножен.
Это вдохновило Питу закончить свою речь горячим призывом: он призвал жителей коммуны по примеру восставших парижан взяться за оружие.
Восторженные арамонцы живо откликнулись.
Революция была провозглашена и встречена рукоплесканьями всей деревни.
Те жители Виллер-Котре, которые слышали речь Питу, ушли домой, преисполненные патриотических чувств; по дороге эти враги аристократов с угрозой и дикой яростью в голосе пели:
Да здравствует Генрих Четвертой,
Да здравствует славный король!
Руже де Лиль еще не сочинил «Марсельезу», а федераты 1790 года еще не воскресили старую народную песню «Дело пойдет на лад!», ибо на дворе был год 1789 от Рождества Христова.
Питу думал, что всего-навсего произнес речь; оказалось, что он совершил революцию. Он вошел в свое жилище, съел кусок ситного хлеба и остаток сыра, бережно принесенный с постоялого двора в каске, потом пошел в лавку, купил латунной проволоки, сделал силки и отправился в лес расставлять их.
В ту же ночь Питу поймал кролика и крольчонка.
Питу хотел поставить силок на зайца, но не нашел никаких заячьих следов; охотники недаром говорят: собаки и кошки, зайцы и кролики вместе не живут.
Пришлось бы пройти три или четыре мили, чтобы добраться до мест, где водятся зайцы, а Питу подустал, ноги его накануне показали все, на что они способны. Мало того, что они прошли пятнадцать миль, четыре или пять последних миль они несли человека, удрученного невзгодами, а ничто так не тяжело для длинных ног, Около часу пополуночи Питу вернулся со своей первой добычей; он надеялся сделать еще одну вылазку по утренним следам.
Он лег спать, но горький осадок от тех невзгод, которые накануне так сильно утомили его ноги, не дал ему проспать больше шести часов кряду на этом жестком матраце, который сам владелец именовал блином.
Питу проспал с часу до семи, и солнце застало ставни его комнаты открытыми, а его самого – спящим.
Тридцать или сорок жителей Арамона смотрели с улицы через окно, как он спит.
Он проснулся, как Тюренн на своем лафете, улыбнулся землякам и любезно осведомился у них, почему их собралось так много в такой ранний час.
Один из арамонцев, дровосек по имени Клод Телье, обратился к Питу. Мы воспроизведем их разговор слово в слово.
– Анж Питу, – сказал он, – мы всю ночь думали; ты вчера сказал, что граждане должны вооружаться во имя свободы.
– Да, я так сказал, – произнес Питу решительным тоном, означавшим, что он готов отвечать за свои слова.
– Но чтобы вооружиться, нам не хватает главного.
– Чего же? – с любопытством спросил Питу.
– Оружия.
– Это верно, – согласился Питу.
– Однако мы все хорошо обдумали, мы не откажемся от своего решения и вооружимся любой ценой.
– В мое время в Арамоне было шесть ружей: три армейских ружья, одно одноствольное охотничье ружье и одна охотничья двустволка.
– Осталось только четыре, – ответил Телье, – охотничье ружье месяц назад приказало долго жить.
– Оно принадлежало Дезире Манике.
– Да, и напоследок оно оторвало мне два пальца, – сказал Дезире Манике, поднимая над головой изувеченную руку, – а поскольку это произошло в заповеднике знатного сеньора, господина де Лонпре, аристократы за это поплатятся.
Питу кивнул, показывая, что одобряет эту справедливую месть.
– Так что теперь у нас только четыре ружья, – повторил Клод Телье.
– Ну что ж! Четырьмя ружьями можно вооружить пятерых.
– Как это?
– А вот как: пятый понесет пику. Так поступают в Париже; на четырех людей, вооруженных ружьями, приходится один с пикой. Это очень удобно, на пику насаживают отрубленные головы.
– Надо надеяться, нам не придется рубить головы, – весело произнес чей-то грубый голос.
– Нет, – серьезно сказал Питу, – если мы сумеем отвергнуть золото господ Питтов. Но мы говорили о ружьях; не будем отклоняться от темы, как говорит господин Уани. Сколько в Арамоне человек, способных носить оружие? Вы пересчитали?
– Да.
– И сколько вас?
– Нас тридцать два человека.
– Значит, нам не хватает двадцати восьми ружей.
– Нам нипочем их не найти, – оказал толстяк с жизнерадостным лицом.
– Ну, это мы еще посмотрим, Бонифас, – сказал Питу.
– Как посмотрим?
– Да, я сказал: посмотрим, потому что знаю, куда смотреть.
– Зачем смотреть?
– Затем, чтобы раздобыть ружья.
– Раздобыть?
– Да, у парижан тоже не было оружия. И что ж! Господин Марат, врач, очень ученый, хотя и очень уродливый, сказал парижанам, где хранится оружие; парижане пошли туда, куда указал Марат, и нашли его.
– И куда же послал их господин Марат? – спросил Дезире Манике.
– Он послал их в Дом Инвалидов.
– Да, но в Арамоне нет Дома Инвалидов.
– Я знаю место, где есть больше ста ружей, – сказал Питу. – Где же это?
– В одной из классных комнат в коллеже аббата Фортье.
– У аббата Фортье сотня ружей? Он, верно, хочет вооружить своих певчих, этот прощелыга-поп? – сказал Клод Телье.
Питу не питал глубокой привязанности к аббату Фортье, и все же этот выпад против его бывшего учителя глубоко ранил его.
– Клод! – осуждающе сказал он. – Клод!
– Чего тебе?
– Я же не сказал, что ружья принадлежат аббату Фортье.
– Раз они у него, значит, они его.
– Это ложное утверждение, Клод. Я нахожусь в доме Бастьена Године и однако дом Бастьена Године мне не принадлежит.
– Это верно, – сказал Бастьен, не дожидаясь, чтобы Питу обратился к нему за подтверждением.
– Так что ружья не принадлежат аббату Фортье.
– Кому же они принадлежат?
– Коммуне.
