– Но, ваше величество, я не спорю с вами, я покорялась еще вчера и не отступаюсь от своих слов сегодня.
– Тогда, сударыня, зачем эти околичности?
– Я говорю без всяких околичностей.
– Простите, но тогда к чему эти вопросы о моем платье, о моих планах?
– О платье я в самом деле говорила, – отвечала королева, силясь улыбнуться, но улыбка ее постепенно гасла, становилась все более печальной.
– Чем же вам не нравится мое платье?
– Я хотела бы, сударь, видеть вас без кафтана.
– Он не идет мне? Этот дивный шелковый кафтан лилового цвета? Но парижане привыкли меня в нем видеть; им нравился на мне этот цвет, с которым, впрочем, хорошо сочетается голубой пояс. Вы и сами частенько говорили мне об этом.
– Я ничего не имею против цвета вашего кафтана, ваше величество.
– Тогда в чем дело?
– В подкладке.
– Право, ваша улыбка так загадочна.., подкладка.., что за шутки!..
– Увы, я уже не шучу.
– Так! Теперь вы щупаете мой камзол, он вам тоже не по душе? Белая тафта с серебром, вы мне сами вышивали кайму, это один из моих любимых камзолов.
– Против камзола я также ничего не имею.
– Какая вы странная! Что же вас смущает: жабо, вышитая батистовая рубашка? Разве я не должен был одеться как можно тщательнее перед отъездом в славный город Париж?
Мария-Антуанетта горько улыбнулась; нижняя губа Австриячки, предмет стольких насмешек, надменно выпятилась, словно наполнившись всеми ядами гнева и ненависти.
– Нет, ваше величество, – сказала она, – я не корю вас за ваш красивый наряд, я говорю лишь о подкладке, о подкладке и только!
– Подкладке моей вышитой рубашки? Да объяснитесь же наконец.
– Ну что ж! Слушайте! Король, которого ненавидят, король, который становится помехой, готов броситься в самую гущу семисот тысяч парижан, упоенных победами и своей революцией; поэтому хотя король и не рыцарь старинных времен, ему не повредили бы добрые железные латы и шлем с забралом из доброй миланской стали; он должен быть неуязвим для пуль, стрел, камней, ножей.
– В сущности, вы правы, – задумчиво сказал Людовик XVI, – но, милая моя, я не Карл VIII, не Франциск I и даже не Генрих IV; нынешняя монархия беззащитна под покровом бархата и шелка, я пойду словно бы нагишом в моем шелковом кафтане, более того, на мне будет настоящая мишень, вот здесь, прямо на сердце – мои ордена.
Королева издала приглушенный стон.
– Ваше величество, – сказала она, – поговорим серьезно. Вы увидите, что вашей жене не до шуток.
Она сделала знак г-же Кампан, которая оставалась в глубине комнаты, и та достала из ящика комода какой-то продолговатый, широкий и плоский предмет в шелковом чехле.
– Ваше величество, – продолжала королева, – сердце короля принадлежит прежде всего Франции, это верно, но я свято верю, что оно принадлежит также его жене и детям. Я не хочу подставлять это сердце вражеским пулям. Я приняла свои меры, чтобы уберечь от опасности моего мужа, моего короля, отца моих детей.
С этими словами она вынула из шелкового чехла кольчугу из маленьких стальных колечек, сплетенных с таким чудесным искусством, что гибкая и упругая кольчуга казалась сшитой из арабского муара.
– Что это? – спросил король.
– Поглядите, ваше величество.
– По-моему, кольчуга.
– Она самая, ваше величество.
– Кольчуга, которая доходит до самой шеи.
– С маленьким воротничком, предназначенным, как видите, для того, чтобы прятаться под воротником кафтана или под галстуком.
Король взял кольчугу в руки и стал с любопытством разглядывать.
Королева обрадовалась этому благосклонному вниманию.
Ей казалось, король любовно считает каждое колечко в этой чудесной сети, которая струилась в его руках с податливостью шерстяного трико.
– Какая великолепная сталь! – восхитился он.
– Не правда ли, ваше величество?
– И дивная работа!
– Не правда ли?
– Право, я даже не знаю, как вам удалось раздобыть такое чудо?
– Я купила ее вчера вечером у одного человека, он давно предлагал мне ее на случай военного похода.
– Чудесно, чудесно! – повторял король, любуясь кольчугой с видом знатока.
– Она вполне сойдет за жилет от вашего портного, ваше величество.
– Вы полагаете?
– Примерьте.
Король не сказал ни слова; он сам снял свой лиловый кафтан.
Королева трепетала от радости; она помогла Людовику XVI снять ордена, а г-жа Кампан – камзол и рубашку.
Тем временем король сам отстегнул шпагу. Тот, кто посмотрел бы в это мгновение на королеву, увидел бы, как лицо ее засветилось торжеством. Это было высшее блаженство.
Король позволил снять с себя галстук, и нежные руки королевы надели ему на шею стальной воротник. Затем Мария-Антуанетта собственными руками застегнула кольчугу.
Она прекрасно облегала тело, прикрывала проймы, и была на подкладке из тонкой кожи, чтобы сталь не терлась о тело.
Кольчуга была длиннее кирасы и хорошо защищала тело. Под рубашкой и камзолом она была совершенно не заметна. Она не делала короля ни на йоту толще и нимало не стесняла движений.
– Вам удобно? – спрашивала Мария-Антуанетта у мужа.
– Поглядите, какое чудо, не правда ли? – говорила она г-же Кампан, которая застегивала последние пуговицы у короля на манжетах.
Госпожа Кампан радовалась так же простодушно, как и королева.
– Я спасла моего короля! – воскликнула Мария-Антуанетта. Попробуйте, положите-ка на стол эту невидимую кольчугу, попытайтесь разрезать ее ножом, пробить пулей, попытайтесь, попытайтесь!
– Гм! – промычал король с сомнением.
– Попытайтесь! – повторила она с воодушевлением.
– Я охотно сделаю это из любопытства, – сказал король.
– Можете не трудиться, это бесполезно, ваше величество.
– Как, вы не хотите, чтобы я доказал вам превосходное качество вашего чуда?
– Вот они, мужчины! Вы думаете, я поверила бы чужим равнодушным свидетельствам, когда речь идет о жизни моего супруга, о спасении Франции?
– Мне кажется, именно так вы и поступили, Антуанетта, вы поверили продавцу на слово.
Она с очаровательным упрямством покачала головой.
– Спросите у милейшей Кампан, чем мы с ней занимались сегодня утром.
– Чем же? Боже мой! – спросил заинтригованный король.
– Впрочем, что я говорю, не утром, а ночью. Мы, как две сумасшедшие, отослали всю прислугу и заперлись в ее спальне, которая находится в главной части дворца на отшибе, рядом с комнатами пажей; ведь пажи вчера вечером перебрались в Рамбуйе. Мы убедились, что никто нас не потревожит, прежде чем мы осуществим наш план.
