Хлеб заменяли соленые крекеры, и по ходу трапезы Бейтман рассказал Стью, что работал доцентом кафедры социологии в муниципальном колледже Вудсвилла, маленького городка («известного своим муниципальным колледжем и четырьмя автозаправочными станциями», – сообщил он Стью), расположенного в шести милях дальше по шоссе. Его жена умерла десять лет назад. Детей у них не было. Большинство коллег его в упор не замечали, признал Бейтман, и это чувство было взаимным.
– Они думали, что я псих, – уточнил он. – И скорее всего были правы, не пытаясь наладить отношения.
Эпидемию «супергриппа», по его словам, он воспринял хладнокровно, потому что наконец-то смог отойти от дел и все время посвятить живописи, как ему всегда и хотелось.
На десерт был фунтовый кекс «Сара Ли». Бейтман разрезал его пополам и, протягивая Стью бумажную тарелку, сообщил:
– Художник я отвратительный. Но я просто сказал себе, что в этом июле никто на всей Земле не нарисует пейзаж лучше Глендона Пикуода Бейтмана, бакалавра гуманитарных наук, магистра гуманитарных наук, магистра изящных искусств. Жалкое эгоистическое объяснение – зато мое, родное.
– Коджак и раньше принадлежал вам?
– Нет… это довольно-таки удивительное совпадение, верно? Насколько я понимаю, Коджак принадлежал кому-то из жителей нашего городка. Иногда я его видел раньше, но клички не знал, поэтому позволил себе переименовать пса. Он, похоже, не возражает. Прошу меня извинить, Стью.
Он торопливо пересек дорогу, и Стью услышал плеск воды. Вскоре Бейтман вернулся с закатанными до колен брюками. В каждой руке он нес по шестибаночной упаковке пива «Наррагансетт», с которых капала вода.
– Следовало выпить за едой. Сглупил.
– И сейчас хорошо пойдет, – успокоил его Стью, доставая банку из упаковки. – Спасибо.
Они вскрыли банки, и Бейтман поднял свою.
– За нас, Стью. Счастливых нам дней, утоления желаний разума и никаких или минимальных болей в спине.
– Аминь, – кивнул Стью.
Они чокнулись и выпили. Стью подумал, что никогда прежде пиво не казалось ему таким вкусным… и, вероятно, не покажется и в будущем.
– Вы человек немногословный, – заметил Бейтман. – Надеюсь, у вас не сложилось впечатление, словно я, образно выражаясь, пляшу на могиле мира?
– Нет.
– К миру я относился с предубеждением, – продолжил Бейтман. – Открыто это признаю. Для меня мир в последней четверти двадцатого века по привлекательности сравним с восьмидесятилетним стариком, умирающим от рака прямой кишки. Говорят, эта болезнь поражает западную цивилизацию в конце любого столетия. Мы заворачиваемся в погребальные саваны и начинаем ходить по кругу, стеная: «Горе тебе, Иерусалим»… или, в нашем случае, Кливленд. В конце пятнадцатого столетия была танцевальная болезнь
[85]
. Бубонная чума – черная смерть – выкосила Европу в конце четырнадцатого, коклюш – в конце семнадцатого, а первые документально зафиксированные вспышки гриппа произошли в конце девятнадцатого века. Мы так привыкли к гриппу – ведь нам он всегда казался обыкновенной простудой, – что никто, кроме историков, и знать не знает, что какую-то сотню лет тому назад его не существовало.
В последние десятилетия любого века появляются религиозные фанатики, которые при помощи фактов и цифр жаждут доказать, что Армагеддон наконец-то близок. Такие люди, разумеется, есть всегда, но к концу столетия их ряды заметно пополняются… и очень многие воспринимают их на полном серьезе. Рождаются монстры. Аттила. Чингисхан. Джек-Потрошитель. Лиззи Борден
[86]
. Из нашего времени – Чарльз Мэнсон
[87]
, и Ричард Спек
[88]
, и Тед Банди
[89]
, если хотите. Коллеги с более богатым, чем у меня, воображением предполагали, что Западному Человеку время от времени требуется кардинальная очистка кишечника, сильнодействующее слабительное, и это происходит в конце столетий, чтобы он мог войти в новое столетие освобожденным от понятно чего и полным оптимизма. На этот раз нам сделали суперклизму, и, если подумать, все очень даже логично. Мы не просто приближаемся к новому столетию. Мы перешагиваем в новое тысячелетие.
Бейтман помолчал, задумавшись.
– Теперь, когда я об этом поразмыслил, получается, что я пляшу на могиле мира. Еще пива?
Стью взял банку, по-прежнему обдумывая слова Бейтмана.
– В действительности это не конец, – через некоторое время высказал он свое мнение. – Я, во всяком случае, так не думаю. Всего лишь… пауза.
– Логично. Точно подмечено. Если не возражаете, я вернусь к картине.
– Само собой.
– Вы видели других собак? – спросил Бейтман, когда Коджак появился из леса и радостно перебежал дорогу.
– Нет.
– Я тоже. Вы – первый человек, которого я встретил, но Коджак, похоже, единственный в своем роде.
– Если он выжил, то будут и другие.
– Это ненаучный подход, – добродушно упрекнул его Бейтман. – Что вы за американец? Покажите мне вторую собаку – предпочтительнее суку, – и я приму ваш тезис, что где-то еще бегает и третья. Но не убеждайте меня, что есть вторая, исходя из наличия первой. Так не пойдет.
– Я видел коров, – задумчиво отметил Стью.
– Коровы – да, и олени. Но все лошади мертвы.
– Знаете, это правда, – согласился Стью. По пути он видел дохлых лошадей. В нескольких случаях коровы выщипывали траву из-под их раздувшихся тел. – Почему так?
– Ни малейшего представления. Мы все дышим одинаково, а это, похоже, болезнь, передающаяся респираторным путем. Но я задаюсь вопросом: нет ли еще какого-то фактора? Люди, собаки и лошади заболевают. Коровы и олени – нет. Крысы на какое-то время ушли под землю, но теперь вроде бы возвращаются. – Бейтман нервно смешивал краску на палитре. – Кошки – повсюду, просто прорва кошек, и, судя по тому, что я видел, для насекомых тоже ничего не изменилось. Разумеется, маленькие faux pas
[90]
человечества редко на них отражаются… и мысль о гриппующем комаре слишком нелепа, чтобы ее рассматривать. Явной закономерности вроде бы нет. Какое-то безумие…
