Участок окружала стена из серого плитняка. Ричи перемахнул ее черной тенью, порезав руки об осколки бутылочного стекла, зацементированные поверху. Когда разбил окно, чтобы проникнуть в дом, завыла система охранной сигнализации, заставив его броситься прочь. Он пробежал половину лужайки, прежде чем вспомнил, что копы на вызов не приедут. Вернулся, трясясь и в поту.
Централизованная подача электричества отключилась, а в этом гребаном доме было никак не меньше двадцати комнат. Осмотреть он его мог только завтра, при свете, на обыск ушло бы никак не меньше трех недель, и, возможно, товара тут и не было. Господи!.. Ричи почувствовал, как на него накатывает отчаяние. Но уж в самые очевидные тайники он заглянуть мог.
И в ванной наверху он нашел десяток пластиковых пакетов, туго набитых белым порошком. Они лежали в туалетном бачке, словно ждали, когда же их заберут. Ричи смотрел на них, изнывая от желания, смутно думая о том, что Элли, похоже, подмазал всех, кого нужно, раз мог позволить себе держать такой товар в гребаном туалетном бачке. Одному человеку такого количества «хехроуна» могло хватить на шестнадцать веков.
Он отнес один пакет в спальню и вскрыл на кровати. У него дрожали руки, когда он доставал нехитрое оборудование и готовил дозу. Ему и в голову не пришло подумать о чистоте продукта. На улице Ричи лишь один раз достался порошок, в котором содержалось двенадцать процентов чистого героина, и та доза вогнала его в глубокий, сравнимый с комой сон. Он не мог даже кивнуть. Раз – и он отключился, из синевы в черноту
[93]
.
Он ввел иглу в вену повыше локтя и вдавил поршень до упора. Чистота белого порошка составляла почти девяносто шесть процентов. Ричи вдарило как обухом по голове. Он упал на вскрытый пакет героина, измазав им рубашку, и через шесть минут умер.
Невелика потеря.
Глава 39
Ллойд Хенрид стоял на коленях. Что-то напевал себе под нос и улыбался. Время от времени забывал, что напевает, переставал улыбаться, и с его губ срывалось рыдание, но потом забывал, что плачет, и начинал напевать. Песня, которую он напевал, точнее, бубнил, называлась «Кэмптаунские скачки». Время от времени, вместо того чтобы бубнить или плакать, Ллойд шептал: «Ду-у-у-да, ду-у-у-да». Во всем крыле строгого режима стояла полная тишина, если не считать бубнения, рыданий, редкого «ду-у-у-да, ду-у-у-да» и скрипа ножки от кровати, когда Ллойд пускал ее в ход. Он пытался развернуть тело Трэска так, чтобы добраться до его ноги. «Пожалуйста, официант, принесите мне добавку этого салата из шинкованной капусты и другую ногу…»
Выглядел Ллойд как человек, которого посадили на крайне жесткую диету. Тюремный комбинезон болтался на нем, будто обвисший парус. Последний раз ему приносили ленч восемь дней тому назад. Кожа Ллойда туго обтянула лицо, подчеркивая каждый выступ, каждую впадину черепа. Глаза ярко блестели. Губы обвисли, открывая зубы. На голове появились проплешины, потому что волосы выпадали клочьями. Он казался безумцем.
– Ду-у-у-да, ду-у-у-да, – прошептал Ллойд, продолжая орудовать ножкой от кровати. Когда-то давно он понятия не имел, зачем сбивает в кровь пальцы, отворачивая болты на этой хреновине. Когда-то давно он думал, будто знает, что такое настоящий голод. Тот голод не тянул и на легкий аппетит по сравнению с этим. – Пусть скачут всю ночь… пусть скачут весь день… ду-у-у-да…
Ножка от койки зацепила штанину Трэска. А потом сорвалась. Ллойд опустил голову и заплакал как ребенок. За его спиной, небрежно брошенный в угол, лежал скелет крысы, которую он убил в камере Трэска двадцать девятого июня. Длинный розовый хвост по-прежнему оканчивал позвоночник. Ллойд несколько раз пытался съесть хвост, но слишком уж тот был жестким. И в туалете почти не осталось воды, несмотря на все его попытки экономить. Камера провоняла мочой: ему приходилось отливать в коридор, чтобы не загрязнять воду. Необходимости справлять большую нужду – по вполне понятным причинам, учитывая скудость его диеты, – у Ллойда не было.
Запасенную еду он съел слишком быстро. Теперь он это понимал. Он думал, что кто-то придет. Просто не мог поверить…
Он не хотел есть Трэска. Его ужасала сама мысль о том, чтобы есть Трэска. Только прошлым вечером ему удалось прихлопнуть шлепанцем таракана и съесть его еще живым. Ллойд чувствовал, как таракан мечется по рту, прежде чем сумел раскусить насекомое зубами надвое. Если на то пошло, таракан ему понравился, Он был вкуснее крысы. Нет, Ллойд не хотел есть Трэска. Не хотел превращаться в людоеда. Он же не крыса. Подтащить Трэска поближе ему хотелось… но на всякий случай. Всего лишь на всякий случай. Он слышал, что человек может долго прожить без пищи, если у него есть вода.
(воды мало но сейчас я не буду об этом думать сейчас не буду сейчас не буду)
Он не хотел умирать. Тем более от голода. Его переполняла ненависть.
В последние три дня ненависть набирала силу исподволь, росла вместе с голодом. Ллойд предполагал, что его давно умерший кролик, обладай он способностью мыслить, ненавидел бы его точно так же (теперь Ллойд много спал, и ему постоянно снился кролик с раздувшимся телом, грязной шерстью, с копошащимися в глазницах червями и, что хуже всего, с окровавленными лапами: просыпаясь, он завороженно смотрел на свои пальцы). Ненависть Ллойда концентрировалась вокруг простого визуального образа, и этим образом был КЛЮЧ.
Он сидел взаперти. Когда-то давно ему казалось, что это правильно. Он – плохиш. Конечно, не совсем уж плохиш – кто был совсем уж плохишом, так это Тычок. Без Тычка Ллойд мог сподобиться разве что на мелкую гадость. Однако какая-то часть вины лежала и на нем. Красавчик Джордж в Лас-Вегасе, трое людей в белом «континентале» – он в этом участвовал, а потому нес за это ответственность. Ллойд полагал, что заслужил наказание, скажем, какой-то срок. Нет, он на это не напрашивался, но раз уже тебя взяли, не оставалось ничего другого, кроме как мириться с наказанием. Ллойд говорил адвокату, что думает, он заслуживает двадцати лет тюрьмы за участие в «убийственном заезде по трем штатам». Но не электрического стула, Господи, нет. Мысль о том, что он, Ллойд Хенрид, оседлает молнию… нет, чистый бред.
Но у них находился КЛЮЧ, вот в чем заключалась проблема. Они могли запереть тебя и делать с тобой все, что заблагорассудится.
В последние три дня Ллойд начал смутно постигать символическое, волшебное могущество КЛЮЧА. Он служил наградой, если ты играл по правилам. Если нет – тебя могли запереть. То есть КЛЮЧ не отличался от карточки «Иди в тюрьму» в игре «Монополия». Не передавай ход, не забирай двести долларов. КЛЮЧ давал определенные привилегии. Владея им, они могли отнять у тебя десять лет жизни, двадцать, сорок. Они могли нанимать таких людей, как Матерс, чтобы избить тебя. Они могли даже лишить тебя жизни, усадив на электрический стул.
Но владение КЛЮЧОМ не давало им права уйти и оставить тебя под замком умирать от голода. Владение КЛЮЧОМ не давало им права вынуждать тебя есть дохлую крысу и пытаться грызть сухую набивку матраса. Владение КЛЮЧОМ не давало им права ставить тебя в такое положение, когда, возможно, не остается выхода, кроме как съесть человека из соседней камеры, чтобы остаться в живых (если ты сумеешь добраться до него, так-то – ду-у-у-да, ду-у-у-да).
