После этого говорили они исключительно о пустяках… в основном обменивались сплетнями Свободной зоны. Их, надо отметить, уже хватало. По ходу обеда Гарольд вновь попытался спросить Надин, что привело ее сюда, но она лишь улыбнулась и покачала головой.
– Мне нравится смотреть, как мужчина ест.
На мгновение Гарольд подумал, что она наверняка говорит о ком-то еще, и только потом осознал, что речь идет о нем. И он ел. Трижды попросил добавку. По мнению Гарольда, такое блюдо вполне могли подавать и в ресторанах, не убирая из рецепта тушенку. Разговор тек сам по себе, не мешая ему утолять аппетит и смотреть на нее.
Потрясающая женщина, так он подумал… Прекрасная. Зрелая и прекрасная. В ее волосы, которые она собрала в конский хвост, чтобы не мешали при готовке, вплелись белоснежные – не седые, как он поначалу подумал, – пряди. А когда все понимающий взгляд ее серьезных темных глаз встречался с его взглядом, Гарольд чувствовал, что плывет. От ее низкого и доверительного голоса Гарольду становилось не по себе, но голос этот доставлял ему безмерное удовольствие.
Когда они поели, он уже начал подниматься, но она опередила его.
– Кофе или чай?
– Слушай, я бы мог…
– Ты бы мог, но не будешь. Хочешь кофе, чаю… или меня? – Тут она улыбнулась, но не улыбкой человека, только что произнесшего чуть непристойную фразу («неподобающая речь» – так называла это его дорогая матушка, неодобрительно поджимая губы), а медленной, обаятельной улыбкой, которая напоминала толстый слой крема на сладком пирожном. И снова все тот же испытывающий взгляд.
И пусть в голове у него бушевала буря, Гарольд сумел ответить со сводящей с ума небрежностью:
– Два последних. – Ему потребовалось приложить немало усилий, чтобы сдержать свойственное подросткам хихиканье.
– Мы можем начать с чая на двоих, – ответила Надин и пошла к плите.
Горячая кровь ударила Гарольду в голову, едва Надин повернулась к нему спиной, безусловно, придав лицу свекольный оттенок. Тоже мне, нашелся мистер Изощренность! – яростно отругал он себя. Неправильно истолковал совершенно невинную фразу, на такое способен только чертов дурак вроде тебя, и, вероятно, упустил прекрасную возможность. И поделом тебе! Послужит хорошим уроком!
К тому времени, когда Надин принесла дымящиеся кружки, красноты на лице Гарольда поубавилось и он взял себя в руки. Головокружение уступило место отчаянию, и он чувствовал (не в первый раз), что его тело и разум волей-неволей втиснуты в вагончик гигантской американской горки, построенной из чистых эмоций. Его мутило, но вылезти из вагончика он не мог.
«Если я ее и заинтересовал, – подумал Гарольд, – и одному Богу известна причина, по которой я мог бы ее заинтересовать, мне отплатят по полной программе за проявление ребяческого остроумия».
Что ж, такое в его жизни уже случалось, и он полагал, что не умрет, вновь наступив на те же грабли.
Надин посмотрела на него поверх кружки своими тревожаще-искренними глазами и вновь улыбнулась, после чего толика хладнокровия, которую он сумел вернуть, мгновенно испарилась.
– Могу я тебе чем-нибудь помочь? – Прозвучало это крайне двусмысленно, но он не мог не задать этот вопрос, потому что она наверняка пришла сюда с определенной целью. Гарольд почувствовал, как защитная улыбка неуверенно кривит его губы.
– Да. – Она решительно поставила чашку. – Да, можешь. Возможно, мы сумеем помочь друг другу. Не будешь возражать, если мы перейдем в гостиную?
– Нет, конечно. – Его рука дрожала, когда он ставил кружку (из нее даже выплеснулся чай) и поднимался из-за стола. А последовав за Надин в гостиную, он заметил, как плотно слаксы (весьма узкие, пробормотал его разум) облегают ее ягодицы. Гладкость женских слаксов в большинстве случаев портят очертания трусиков, он об этом где-то читал, возможно, в одном из журналов, которые хранил в глубине стенного шкафа за коробками с обувью, и в этом же журнале говорилось, что если женщина хочет добиться идеальной гладкости слаксов, она должна носить стринги или вообще обходиться без трусиков.
Он сглотнул слюну, во всяком случае, попытался. Казалось, что в горле застряла огромная пробка.
В гостиной царил густой сумрак, свет проникал лишь сквозь занавешенные окна. А поскольку время близилось к семи вечера, снаружи день уже начал плавно перетекать в ночь. Гарольд подошел к одному из окон, чтобы раздвинуть шторы и добавить света, но она коснулась его руки. Он повернулся к ней, во рту пересохло.
– Нет. Мне так нравится. Укрывает от посторонних глаз.
– Укрывает, – просипел Гарольд голосом старого, давно молчавшего попугая.
– Чтобы я могла сделать это. – И она пришла в его объятия.
Ее тело плотно и полностью прижалось к нему, такое происходило с ним впервые в жизни и потрясло его до глубины души. Он чувствовал мягкое давление каждой из грудей сквозь его белую рубашку из хлопчатобумажной ткани и ее шелковую блузку. Ее живот, твердый, но ранимый, прижимался к его животу и не подался назад, ощутив эрекцию. Сладкий аромат, возможно, духов, а может, ее собственный, обрушился на него, как удивительный секрет, которым с тобой делится собеседник. Руки Гарольда нашли ее волосы и зарылись в них.
Наконец поцелуй прервался, но Надин не отодвинулась. Ее тело по-прежнему прижималось к нему, словно мягкий огонь. Из-за разницы в росте – порядка трех дюймов – она стояла, откинув назад голову. И он вдруг подумал, что это один из самых удивительных парадоксов в его жизни: когда любовь – или ее убедительное подобие – настигла его, вышло так, будто он бочком проскользнул на страницы любовной истории из глянцевого женского журнала. Авторы таких историй – как он однажды заявил в оставшемся без ответа письме в «Редбук» – являли собой один из немногих убедительных аргументов в пользу принудительной евгеники.
Но теперь она смотрела на него, запрокинув голову, ее полуоткрытые губы влажно блестели, а глаза сверкали, почти… почти… да, почти как звезды. Единственной деталью, не укладывающейся в редбуковское видение жизни, оказался его торчащий член, крепкий, как железо.
– А теперь – на диван, – предложила Надин.
Каким-то образом они добрались туда, а потом их тела переплелись, ее волосы рассыпались по плечам, ее аромат окутал Гарольда. Его руки ухватили груди Надин, и она не возражала, напротив, поворачивалась так, чтобы обеспечить ему более свободный доступ. Он не ласкал ее, а жал и давил в неистовстве.
– Ты девственник, – прокомментировала Надин.
Вопросительные нотки в ее голосе отсутствовали… и ложь потребовала бы больших усилий. Гарольд кивнул.
– Тогда вот что мы сделаем сначала. В следующий раз будет медленнее. Лучше.
Она расстегнула пуговицу на его джинсах, открыла застежку молнии. Указательным пальцем легонько прошлась по голому животу пониже пупка. Гарольд задрожал и подпрыгнул.
