— Но это не значит, что я не мог попытаться.
— Ты ищешь, кого наказать. Если бы я сейчас поставил перед тобой Усаму бен Ладена, дал тебе пистолет и позволил его пристрелить, это принесло бы тебе утешение?
— Для этого пришлось бы набить стадион людьми, которые заслуживают смерти не меньше, чем он.
— Не назовешь мне их имен?
— Давайте начнем с тех, кто начал политические и экономические спекуляции на произошедшем и с тех пор наживается на трагедии.
— А я и не знал, что ты у нас тайный террорист.
— Войны развязывают правители ради богатства. История мира не знает иных сценариев.
— Как парень из Джерси, который в тысяча девятьсот шестьдесят шестом пошел в морскую пехоту, я совершенно не в восторге от того, что ты считаешь патриотизм всего лишь фасадом для циничных действий ради выгоды.
— Есть патриоты, а есть политики. Истинный патриотизм — в заботе о доме, семье, обществе, а не в том, чтобы убивать невинных людей в другой стране ради выгоды больших корпораций.
— «Обществом» является вся страна. Такова жизнь.
— Когда на побережье Северной Каролины высадятся чужие армии, я лично оторву им головы и нассу в рот. Но не раньше. — Я обернулся к миссис Халфакр. — Простите мой французский.
Бентон оперся подбородком на сплетенные пальцы.
— Что случилось с человеком, который хотел убить всех по имени Мохаммед?
— Увидел слишком много фотографий женщин и детей, убитых нами в Ираке.
— Нами?
— Если мы правда верим в то, что «мы — народ, который правит», то да.
— Если бы Эйзенхауэр беспокоился об убитых гражданских во время вторжения в Нормандию, мы сейчас говорили бы по-немецки.
— Если бы Эйзенхауэр сейчас был здесь, он повторил бы слова, которые сказал, уходя из Белого дома: «Не позволяйте корпорациям и военным получить слишком много власти».
— Давай-ка посмотрим, правильно ли я тебя понял, Томас. Кто-то убил твоих жену и сына. Ты не знаешь, кто именно в ответе за их смерть, веришь в собственную версию фактов, хочешь наказать легионы безликих злодеев, а потому… винишь себя и нападаешь на съемочное оборудование.
— Я виню себя в том, что послал жену и сына умирать ради того, чтоб мой рабочий график не сбился. А что до нападения на оборудование, так это только начало.
— Тогда давай будем честными. Личное пространство Кэтрин Дин не является для тебя личным мотивом.
— Ваша честь, вы выбрали долгий путь к неверному выводу.
— Тогда просвети меня, какой же вывод верен.
— Если я смогу спасти ей жизнь, если рай действительно существует, а мой сын находится в раю, у меня появится шанс попасть к нему, когда я покончу с собой.
Тишина. И только аханье миссис Халфакр.
Бентон медленно опустил руку на молоток.
— Ты… видишь в Кэтрин Дин возможность заработать призовые очки у Бога?
Ну и что он ожидал услышать в ответ? Правду? Что я не верю в рай, не надеюсь когда-нибудь снова увидеть Этана и считаю Бога глюком обкурившегося человечества? Что я люблю Кэти? Люблю чистой и простой любовью. Женщину, которую никогда не видел. Нет, если я скажу об этом в суде, миссис Халфакр и ее знакомые сплетницы обгадятся. Я пожал плечами.
— У меня большой кармический кредит, расплачиваюсь, как могу. И мне очень хотелось бы вернуться к протоколу.
Бентон вздохнул.
— Миссис Халфакр, прекратите хвататься за сердце и начинайте печатать.
— Господи Иисусе, — сказала миссис Халфакр. — Мне не важно, что о вас говорят, мистер Меттенич. Если вы и сумасшедший, вы хороший сумасшедший.
— О, благодарю, — я галантно поклонился.
Бентон поднял молоток.
— Томас, ты оплатишь этим фотографам полную сумму ущерба, и я не могу отпустить тебя без общественных работ.
— Вы будете скучать по мне во время покера. Кто еще позволит вам выиграть?
— Ты только что подписал свой приговор. — Он поднял молоток. — Компенсация убытков, шесть месяцев условно, две недели исправительных работ на ферме.
Бум.
* * *
Так что я застрял на исправительных работах. Пайк был не из тех, кто позволяет преступникам легко отделаться. Тюрьма означала работу. И означала старомодную полосатую робу.
— Да уж, Томми, сынок, теперь ты точно «винтажен», — пропел он, когда я впервые вышел из камеры.
Став новым членом тюремной банды округа Джефферсон, я первым делом обсудил побег в кофейню «Лаки Бин» через дорогу от здания суда, расположенного в тенистом сквере крошечного городка Тартлвилль. Он стоял на каменистом берегу в верховье Руби-Крик, так что большую часть года на главных улицах городка стоял холодный речной туман. Летом здесь было отлично, зимой холод пробирал до костей. Сейчас, весной, туман превращал мою дешевую хлопчатобумажную робу в подобие мокрой холодной перчатки. В апреле здесь слишком холодно для исправительных работ, связанных с водой, а полосатый комбинезон, липнущий к телу, просто унизителен. Я и два моих сокамерника — Берт, хронический мошенник, и Роланд, любитель превышать скорость, — дрожали и ежились на лесах, поставленных у входа в двухэтажный каменный особняк. Нас пытались исправить посредством отмывания каменных горгулий над входом в здание суда.
— Томми, сынок, а пройдись-ка еще раз по левому уху этой горгульи, — скомандовал Пайк со своей сухой и удобной скамейки под лесами. — Оно все еще зеленое. Выглядит так, словно у нее в ухе грибковая инфекция.
— Это же известняк, а поверхность данного камня очень пористая. Тут понадобится грунтовка.
— Я объясню это на заседании городского совета. Они обрадуются тому, что ты решил внести свой вклад в процветание города. Это доказывает, что наша исправительная система работает.
— Так что, мне теперь можно доверять? И можно отвести Берта и Роланда в кофейню, купить по чашке латте?
— По чашке чего? — не понял Берт, начищающий тряпкой каменный постамент горгульи.
— Кофе с молоком, деревенщина ты неотесанная, — объяснил Роланд. И потащил компрессор чуть дальше по лесам. — Мне нравится со вкусом мокко.
— Никто ни за каким кофе не пойдет, — сказал Пайк, делая мне страшные глаза.
— А вот мне интересно, — буркнул Берт. — Как так вышло, что на муниципалитете города с именем черепахи
[9]
вдруг оказались мартышки?
Роланд покачал головой.
— Это не обезьяны, придурок, это каменные демоны.
— Я баптист, так что для меня они обезьяны. Баптистские каменные обезьяны.
