— Это зачем? — спросила Летиция, разглядывая круглую крышку
посреди сиденья.
Папаша Пом скривился:
— Дезэссар важничает. Не может, как все нормальные люди, в
ведро делать. — Он поднял крышку, я заглянул в дыру и увидел внизу воду.
Выходит, эта часть кормы нависала над морем. — Ишь, барин. Справляет нужду,
будто король на троне.
Сглотнув, она спросила:
— А остальные, значит, делают в ведро? И что потом?
Её, кажется, сильно беспокоил этот вопрос. В сущности, с
учётом физиологических различий между полами, это и понятно.
— Как что? Если ты ……, просто выплёскиваешь за борт. А коли
……, то кидаешь на верёвке в море и потом вытаскиваешь.
Штурман использовал два весьма пахучих словечка, которые я
повторять не стану. Я заметил, что Летиция повторила их про себя, пошевелив
губами. Очевидно, в пансионе её таким выражениям не научили.
— Но почему капитан …… здесь, за обеденным столом, а не в
своей каюте? — тут же применила она новообретённое знание на практике.
— Это и есть его каюта. Вон на том рундуке он спит, а другой
рундук запирается на ключ. Это капитанский шкаф. Там корабельная казна, ключ от
порохового погреба, карты. На таком просторе живёт один, бесстыдник! — с
осуждением молвил штурман. — На других кораблях в кают-компании квартируют ещё
старший лейтенант и штурман. Но у нас порядки другие. Все офицеры, будто
бараны, должны в одной каюте тесниться: оба лейтенанта, канонир, мичман, я.
Каждый раз, когда мне надо в лоцию заглянуть, изволь разрешения у Дезэссара
спрашивать! Слыханное ли дело? Для вас с монахом, правда, отгородили закуток на
пушечной палубе. И то лишь потому, что нужно же где-то устроить исповедальню.
— Значит, я буду жить в исповедальне? — растерялся мой
бедный Эпин. — Но это… довольно странно!
— А не странно, что в исповедальне стоит 12-фунтовая
каронада? Ничего, в тесноте да не в обиде. Кроме капитана один только
адмиралтейский писец живёт на особицу. Ему так по закону полагается — обитать
отдельно, с несгораемым шкафом.
— Скажите, папаша Пом, а в чём состоят обязанности писца?
Штурман принялся объяснять, но вскоре рассказ был прерван.
В дверь постучали, просунулась щербатая рожа дневального.
— Ребята собрались. По одному заходить или как?
Летиция подобралась, села за стол и достала из широкого
кармана тетрадку, кожаную чернильницу с крышечкой и перья.
— Ясное дело, по одному! Да раздевайтесь заранее, снаружи.
Нечего зря время терять! — Кербиан повысил голос, чтоб его слышали за дверью —
Офицеров, сынок, осматривать незачем — обидятся. Я тебя с ними после
познакомлю.
И медицинский осмотр начался.
— Ты уж не привередничай, — напутствовал лекаря папаша Пом.
— По закону положено, чтоб у человека конечности были целы, чтоб на каждой руке
не меньше трёх пальцев, а во рту не меньше десяти зубов.
— Я знаю, — отрезала Летиция, хотя, уверен, впервые об этом
слышала.
«Спокойно, спокойно», прокурлыкал я ей в ухо. Уголок рта у
девочки подрагивал, голубая жилка на виске отчаянно пульсировала.
В кают-компанию, переваливаясь на кривых ногах, вошёл
совершенно голый волосатый дядька и ощерился единственным жёлтым зубом.
— Это Хорёк, корабельный плотник. У него немножко меньше
десяти зубов, но очень уж нужный человек.
— А фамилия как?
Летиция приготовилась записывать.
— Хорёк, — подумав, ответил плотник. — Господин доктор, мне
бы мази какой, а то свербит — мочи нет.
Он показал себе на пах, и моя питомица затрепетала.
Мужской предмет у Хорька был весь в струпьях и язвах —
обычное для матроса дело. Меньше надо шляться по портовым борделям.
Насколько мне известно (а мне, напоминаю, известно о Летиции
всё) сей орган, будучи девицей, она доселе видела только на античных
скульптурах и представляла себе совершенно иначе.
— Что это за уродство?! — вскричала она, безмерно оскорбив
плотника.
— Чего это «уродство»? Обычная испанка!
Вот ведь интересно: испанцы ту же самую хворобу называют
«французской».
— Морскими правилами не запрещено, — заступился штурман. —
Не то придётся полкоманды отчислять. Дай срок, сынок, у тебя тоже будет. Ишь,
покраснел как! Вот если по пути зайдём в Кадис, я тебя в такое местечко свожу —
живо краснеть разучат. А хочешь, прямо нынче заглянем к толстухе Марго, на
Еврейскую улицу? Угощаю, ради знакомства.
Летиция так истово замотала головой, что оба моряка
расхохотались.
«1. Хорёк, плотник. Годен», — записала она в тетради
дрожащей рукой.
— Катись и зови следующего! — велел папаша Пом.
* * *
Потом нас отвели в каюту показать содержимое лекарского
сундука. Летиция после двухчасового осмотра и так была близка к обмороку, а
здесь, открыв крышку, вовсе скисла.
В деревянном, запертом на мудрёный замок ящике размером три
фута на полтора было четыре выдвижных секции, каждая разделена на множество
ячеек. В гнёздах верхнего этажа лежали хирургические инструменты. На крышке, с
внутренней стороны, был приклеен реестр с их названиями.
Летиция читала перечень вслух замирающим голосом, пока я
рассматривал каюту. Закуток пушечной палубы, отделённый дощатыми перегородками,
был так мал, что хватило одного взгляда.
Почти всё пространство занимало орудие, уткнувшееся своим тупым
рылом в запертый пушечный порт. Каронада была закреплена толстыми канатами, от
которых шёл густой смоляной дух (я его очень люблю). Сбоку, одна над другой,
располагались две койки — не полотняные, как у матросов, а офицерские,
деревянные. Медицинский сундук занимал половину противоположной стены; над ним
— образ святого Андрея, покровителя мореплавателей, очевидно, приготовленный
для корабельного капеллана. А где размещусь я? Пожалуй, на лафете. Не очень
удобно, зато рядом с моей девочкой…
— «Коловорот костесверлильный», «Пила ампутационная», «Тиски
головные», «Трепанатор черепной», «Экстрактор трёхзубый», «Резец
кожнолоскутный», — читала она, почти после каждого названия бормоча «о
господи». — «Нож операционный большой», «Нож операционный малый», «Щипцы
пулевые», «Пеликан зубодёрный», «Птичий клюв зубодёрный»…
