— Тот, кто умеет молиться по-настоящему, защищён и вооружён
от всех напастей. Вот вы, дитя моё, в первый день очень мучились от качки. Я
тоже, едва корабль отошёл от берега, ощутил сильнейшую дурноту. Но заставил
себя забыть о ней, погрузился в молитву, и морская болезнь отступила. Эта
концентрация достигается многолетними усердными упражнениями. Вся сила души
словно бы сжимается в кулак — нет, правильнее сказать: собирается в яркий луч.
С его помощью можно преодолеть и обычную простуду, и мигрень, и что угодно, ибо
этот луч — часть Силы Господней. Вливаясь в сей чистый источник, я становлюсь
неуязвим.
А, ну это другое дело! Он говорил о медитативной
концентрации — искусстве, которым в совершенстве владеют даосы и йоги. Я
проникся к мудрому сенсею ещё большим почтением. У этого святого старца мы с
Летицией сможем многому научиться.
К первому уроку — из области не медитации, а медицины —
капеллан приступил тотчас же.
Начал он с небольшой лекции об основах врачебной науки.
Рассказал о Галене, чья концепция плефоры на века определила
развитие европейской медицины. Согласно учению великого грека, все болезни
происходят из-за переизбытка того или иного гумора — внутреннего сока, каковых
в теле имеется четыре: кровь, флегма, жёлтая желчь и чёрная желчь. Поддержание
их в равновесии — лучшая гарантия здоровья. Если же баланс нарушен,
восстановить его можно посредством одного из четырёх действий: очисткой
кишечника, голоданием, понуждением к рвоте или кровопусканием.
От основ брат Астольф перешёл к азам анатомии.
Летиция разложила на коленях тетрадь, пристроила на пушку
чернильницу и усердно записывала. Я тоже слушал очень внимательно — не столько
для самообразования (я являюсь сторонником не западной, а китайской медицинской
теории), сколько для удовольствия. Пожалуй, главное наслаждение бытия — внимать
речам учёного мудреца, о чём бы тот ни вещал.
Время летело незаметно. Однако надо же было случиться, чтоб
именно во время этого первого урока произошёл первый несчастный случай, без
которых не обходится никакое плавание.
Инцидент был сравнительно мелкий — один из матросов
замешкался при натягивании каната, и недотёпе затянувшимся узлом оторвало
указательный палец. Но когда к нам в каюту привели орущего благим матом
человека, у которого хлестала кровь, Летиция ужасно испугалась.
Из-за откинутого полога на неё смотрело множество глаз. Был
там и мрачный Дезэссар, буркнувший:
— Сделайте что-нибудь, раз уж вы лекарь.
Не знаю, что было бы, если б не Астольф.
— Все замолчите! — Строго сказал он. — Доктор будет делать
свою работу, а я стану молиться, чтобы Господь облегчил страдания брата нашего
Коряги.
Так звали матроса, потому что его лицо было изрыто оспой и
несколько напоминало древесную кору.
После этого, молитвенно сложив руки и закатив глаза, монах
нараспев заговорил по-латыни.
— Спокойно, дитя моё. Делайте, как я скажу, и всё будет
хорошо… Велите дать ему кружку рома, чтоб притупить боль.
— Влейте в него рома! Живо! — крикнула Летиция по-французски.
Она была бледнее изувеченного матроса, но голос у неё не дрожал.
— Теперь пусть его посадят на стул и крепко возьмут за руки
и за ноги… Очень хорошо. Вылейте на рану рому, чтобы избежать заражения.
— А-а-а-а-а!! — заорал Коряга, но ему не дали вырваться.
— В зубы — пулю, не то мы все оглохнем…
Обливающийся холодным потом матрос закусил кусок свинца.
— Выдвиньте ящик с хирургическими инструментами. Возьмите
вон те щипчики, маленькие… Нужно вынуть из раны мелкие осколки кости, иначе случится
нагноение. Отлично! — одобрил капеллан действия лекаря, не обращая внимания на
стоны раненого. — Снова полейте ромом… Учили ли вас вышивать?
— О да, — глухо ответила Летиция. — В пансионе (по-латыни
получилось «in gimnasium») мы только этим и занимались.
— Так представьте, что вышиваете гладью. Берите иголку и
нитку. Стежки не должны быть слишком частыми.
Здесь Астольф перешёл на французский, обратившись к Коряге:
— Перестань орать, сын мой. Ты мешаешь мне молиться.
Ещё через минуту операция была закончена. Лекарь залепил
рану мхом и обвязал тряпкой.
— Ну вот и всё, — объявила моя девочка с небрежным видом. —
Пустяковое дело.
Капитан за шиворот вытащил Корягу в кубрик, пригрозив:
— Будешь ворон считать, я тебя в следующий раз не к доктору
отправлю, а велю линьками выдрать!
И удалился, не сказав Летиции ни слова.
Зато один из старых матросов, столпов корабельного
общественного мнения, прошамкал беззубым ртом:
— Эпин-то наш дело знает. Важно рану зашил. Колет иголкой,
будто колючкой.
Другой подхватил:
— Верно! Колючка и есть. Доктор-Колючка!
Раздался дружный смех, и я понял, что имя корабельного врача
стало его прозвищем. А ещё я понял, что команда приняла новичка. Теперь можно
было немного расслабиться — дела складывались лучше, чем я ожидал.
* * *
Я уже упоминал о том, что покачивание волн и морской воздух
являются для меня превосходным снотворным. Обычно бóльшую часть плавания
я провожу в полудрёме, а то и в самом настоящем сонном забытье. Магический мир
потусторонних видений то затягивает меня в свой омут, то выпускает обратно. Я
предаюсь мимолётным грёзам и неспешным размышлениям. Палящее солнце,
пронзительный ветер, проливной дождь — всё мне нипочём. Могу спать хоть по
двадцать часов в сутки, делая перерывы, только чтоб немного размять крылья или
подкрепиться.
В каюте было душно, тесно, неуютно. Я облюбовал себе
отличное местечко под кормовым фонарём, откуда удобно наблюдать за палубой и
любоваться пенной дорожкой за кормой.
Однако моему мирному уединению сильно мешала корабельная
дворняжка, облаявшая меня при первом визите на «Ласточку». Это сварливое и
невоспитанное создание, кажется, ревновало меня к матросам. Дело в том, что
после истории с оторванным пальцем частица почтения, которым команда прониклась
к доктору, распространилась и на мою персону. Никто мне не докучал, не приставал
с идиотскими дразнилками типа «попка-дурак», а некоторые моряки при вечерней
раздаче чарки даже угощали меня ромом, обнаружив мою симпатию к этому славному
напитку.
Вот брехливая Селёдка меня и невзлюбила.
