Тема занятий с отцом Астольфом тоже была необычайно
интересной. Он рассказывал о милосерднейшей сфере медицины anaesthesia, что
по-гречески означает «бесчувствие». Бренное наше тело устроено наподобие
крепости, все ворота которой охраняются сторожевыми псами. Имя им — нервы. Лишь
только в той или иной части крепости обнаружится вражеский агент, либо
укрепления подвергнутся атаке неприятеля, псы громко лают — подают сигнал,
который невозможно пропустить. Этот сигнал и есть боль. Таким образом, главная
миссия боли благотворна. Но с не меньшей яростью псы набрасываются и на тех,
кто пытается исправить разрушения, причинённые ранением или болезнью. И тогда боль
превращается в помеху, доставляющую тяжкие страдания и даже способную лишить
жизни.
С незапамятных пор лекари пытаются приучить цепных псов
нашего тела к дисциплине — чтоб они вгрызались только во врагов, но не в
друзей. При хирургической операции, дабы ослабить терзания и метания больного,
ему можно дать смесь опия и тёртой мандрагоры, что погружает страдальца в
сонное и бесчувственное оцепенение. Но дозу следует соотносить с состоянием
пациента. Если он недостаточно силён, сон может оказаться вечным. От слишком
большой порции опиата умер Авиценна, великий медик Востока. Его последователи,
арабские лекари, протирают раненое место губкой, смоченной в растворе гашиша —
это тоже даёт облегчение. Ту же губку можно приложить к лицу оперируемого, и,
надышавшись дурманного аромата, он засыпает. А в Англии с давних времён
известен дуэйл — порошок из желчи кастрированного кабана, латука, болиголова,
белены, брионии и корня мандрагоры.
Некоторые отцы церкви заявляют, что применение
обезболивающих средств противно религии, ибо нельзя при помощи хитроумных
уловок уклоняться от испытаний, которые ниспосылает нам Господь. Но отец
Астольф полагает, что нельзя требовать от слабой человеческой плоти слишком
многого. Не всем, как ему, ниспослан дар исцеляющей молитвы, а долг врача — не
только лечить больного, но и по мере сил избавлять его от лишних мук.
Мало кто из докторов обучен науке обезболивания. Тем ценнее
дар, вручённый мне добрым монахом: белое маковое молочко, из которого можно
изготовить сонный эликсир «морфин», а также все прочие необходимые для
анестезии ингредиенты. В том числе я получила великое сокровище — настоящий
корень мандрагоры, удивительно напоминающий формой человеческое тело.
Растение это встречается редко, и доставать его надо с
превеликой осторожностью, ибо, как говорят, оно страдает и даже кричит, когда
его выдёргивают. Крики эти будто бы способны лишить рассудка всякого, кто их
слышит. Правда это или нет, точно неизвестно, однако на всякий случай корень
извлекают из земли необычным способом: аккуратно обвязывают растение верёвкой,
которую прикрепляют к ошейнику сильной собаки. Потом, отойдя подальше,
подзывают пса, и тот вытягивает мандрагору. Кричит ли она при этой процедуре,
Бог весть. Отец Астольф, не желая искушать Провидение, заткнул уши и ничего не
слышал, а у собаки рассудка нет, так что терять ей нечего.
До ночи мы тёрли, варили, цедили, выпаривали — и получили
пузырёк спасительного зелья, которое мне очень пригодится. Теперь мой учитель
спит, а я решила записать всё, что нынче узнала.
25 марта, суббота
Двадцать восьмой день плавания.
Вот ещё один разговор с отцом Астольфом, состоявшийся в
странных обстоятельствах, но о них позже.
Монах стал объяснять мне, почему на старости лет решил стать
морским капелланом, хотя вся его предшествующая жизнь проходила на суше.
Корабль, сказал он, это образ всего человеческого мира,
окружённого пустотой и ужасом Вселенной. Притом образ мрачный, не согретый
теплом любви, ибо здесь мужчины оторваны от лучшей части своего бытия — жён,
детей, матерей. Мужчины без женщин — это проявление всего худшего, что есть в
человеке. Как и женщины в отрыве от мужчин. Недаром протестантские вероучители,
среди которых было много людей мудрых и достойных (очень смелое утверждение в
устах католического пастыря), выступали против мужских и женских монастырей,
где часто процветают сухое изуверство или истеричный фанатизм. В соединении
полов, в семье заключена великая мудрость Божья. Любящие супруги гасят друг в
друге злое, подобно тому как в арифметике перемножение минусов обращается
плюсом. Самая отвратительная разновидность людского сборища — это мужчины,
соединившиеся для какого-нибудь лихого дела вроде войны или разбоя. Но на земле
солдат или разбойник всё же не находится в отрыве от большого мира, где есть
убежища в виде церквей, мирных хижин или святых мест, источающих благодать. А
корабельный экипаж бесприютен и безнадзорен, это плавучий вертеп всевозможных
грехов и злых помыслов. Особенно сие верно в отношении корабля корсарского, на
котором собраны люди, почитающие себя христианами и добропорядочными
гражданами, однако стакнувшиеся ради грабежа и убийства. По мнению отца
Астольфа, корсар ещё гаже пирата, поскольку тот ощущает себя изгоем и знает,
что на берегу его ждёт виселица. Корсар же возвращается домой со спокойной
совестью и чувством выполненного долга. Самых алчных и удачливых земная власть
щедро награждает и провозглашает героями.
Дослушав до этого места, я не удержалась и спросила: «Если
вы считаете тех, кто плывёт с нами, мерзавцами, зачем вы здесь?»
Он удивился: «А где ж ещё быть пастырю, если не с заблудшими
овцами? Я врачеватель, исцеляющий души от зла. Моё место там, где самое
гноилище. Не в монастырском же мне саду сидеть — благочестивые книги читать да
духом умиротворяться?»
Тут важно пояснить, что во время этой нравоучительной беседы
мы оба сидели верхом на боцмане Выдре. Это злой человек бешеного нрава. Его
боятся все матросы, что для дисциплины, наверное, и неплохо. Скверный характер
Выдры, как объяснил отец Астольф, объясняется душевным недугом. Боцман
подвержен судорогам эпилептического свойства. Сегодня с ним приключился сильный
припадок, так что у меня получилось практическое занятие по падучей болезни.
С бьющимся в корчах эпилептиком следует обходиться вот как.
Спеленать руки и ноги, чтоб он не нанёс себе вреда; вставить в рот палочку во
избежание прикуса языка; потом лить на голову студёную воду.
Пока монах живописал мне мерзость корсарства, я всё время
тонкой струйкой лила боцману на темя воду из кувшина. Выдра хрипел, грыз
палочку, на губах у него пузырилась пена.
26 марта, воскресенье
Двадцать девятый день плавания.
Мы плывём уже целый месяц, а конца всё не видно!
Наконец меж туч выглянуло солнце — и опять не с той стороны,
где ему следовало. Логан объяснил, что мы сейчас «спускаемся» под норд-вестом к
западу, чтобы потом «подставиться» под послеполуденный зюйд-ост. Я с унынием
наблюдала, как резво мы «спускаемся», отдаляясь от утреннего солнца и,
следовательно, африканского берега.
