Вот качество, которое в этой неординарной натуре поразило
меня больше всего: я увидел абсолютно свободного человека, будто не замечающего
абсолютной несвободы окружающей действительности. В этом смысле он был сродни
пиратам, но те подобны вольнолюбивым хищникам, что живут и издыхают по закону
джунглей, то есть пожирают слабых и становятся добычей сильного. Руперту Грею
незачем было на кого-то охотиться и перед кем-то склоняться. Его не влекло
богатство. Его не снедало честолюбие — он и так к двенадцати годам стал
полковником, а к пятнадцати камергером.
Согласно моим наблюдениям, мужчины по отношению к жизни
делятся на две категории. Те, кто остр умом и деятелен, ставят перед собою
труднодостижимые цели, а потом изо всех сил стремятся к ним, то есть живут
иллюзией, завтрашним днём, уподобляясь ослу, бегущему за морковкой. Те же, кто
умеет наслаждаться минутой и впитывать полноту жизни всеми порами кожи,
обыкновенно тусклы умом и скудны духом. Руперт Грей являл собой редкое
исключение: он безусловно жил полной жизнью, относясь к сегодняшнему дню не как
к ступеньке между вчера и завтра, а как к абсолютной и неповторимой ценности,
но при этом твёрдо знал, что жизнь — это вечное «сейчас», в каждом её мгновении
есть самодостаточный смысл. Поэтому долгие плавание из одного пункта планеты в
другой были для этого человека процессом ничуть не менее важным, чем прибытие в
порт следования. Так говорил когда-то и Учитель: «Движение к цели значит
больше, чем её достижение». Как мало на свете тех, кто это понимает!
Точно так же капитан Грей относился и к людям, зная, что
каждый из них — не инструмент, с помощью которого ты чего-то добиваешься, а
самодостаточная величина. Знал он, однако, и то, что люди весьма и весьма
различны по качеству. Качество того или иного человека Руперт чувствовал
инстинктивно, с первого взгляда — был у него такой редкий дар. Поскольку
лорд-бродяга любил хорошие вина и знал в них толк (на «Русалке» имелся
превосходный винный погреб), на всякого индивида он мысленно приклеивал
этикетку с названием напитка — и всё сразу становилось ясно. Например, в
матросы на свой корабль Грей обычно брал тех, кого именовал про себя «честным
английским элем». Для боцманов, боцманматов и канониров лучше всего подходили
можжевеловый джин или крепкое чёрное пиво. В офицеры годились лишь хорошие винные
сорта — без малейшей кислинки или привкуса плесени.
Примерно десятая часть «бутылок», попадавшихся на пути
Руперта, шибала в нос едким уксусом, рвотным зельем или смертельной отравой.
Если субъект этого пошиба досаждал Грею, он спокойно, без колебаний и
угрызений, разбивал вредоносную склянку вдребезги — и шёл дальше.
Но чтобы определить, чего стоит человек, одного вкуса и
запаха недостаточно. Даже среди тех, чья внутренняя суть подобна старому бордо,
редко можно встретить бутыль, наполненную до краёв. Бывает, что благородная
влага едва плещется на донышке — то ли её изначально было немного, то ли
вытекла в трещины незадавшейся жизни. К таким соратникам Руперт относился с
особенной бережностью, зная, что сосуд, именуемый «человеком», умеет не только
опустошаться, но и наполняться вновь. С теми, кто плавал под началом капитана
Грея, это происходило быстро.
Всем, что касалось торговли, на судне заведовал суперкарго
(крепчайший неразбавленный спирт). Когда он встретился с Греем, влаги в этом
некогда прочном жбане оставалось на самом донышке. Ворчливый, озлобленный,
битый судьбой старик собирался уходить на берег, чтоб в одиночестве и тоске
скоротать сумерки жизни. Чёрт знает, что разглядел в нём Руперт, но старый
мизантроп стал самым ценным его помощником.
Сам владелец совершенно не интересовался торговыми
операциями. Если б не суперкарго, он давно сел бы со своим распрекрасным
кораблём на финансовую мель. Расчётливый и прижимистый Аткинс, проклиная
хозяина за пристрастие к красивым, маловыгодным товарам, за неаккуратность в
соблюдении сроков, за тысячу нелепых чудачеств, всё же умудрялся вести
коммерцию так, что Грей мог беззаботно плавать, где ему вздумается, и витать
мыслями в облаках, совершенно не заботясь о деньгах.
Он вообще мало о чём заботился, этот вечный преследователь
горизонта. На суше и море уже целый год бушевала большая война, а Руперт не
имел о том понятия. Он несколько месяцев плыл из Ост-Индии, заходя на разные
острова, некоторые из которых отсутствовали в лоциях; обогнул мыс Доброй Надежды
и собирался поставить «Русалку» на ремонт и очистку не раньше, чем дойдёт до
Ямайки.
Когда из-за края малопримечательного островка Ботон вышла
испанская эскадра и зачем-то поспешила встать выше по ветру, Грей наблюдал за
этим манёвром с некоторым удивлением, но без тревоги. Лишь когда на флагмане
взвился боевой штандарт, а с бака ударила пушка, требуя немедленной сдачи,
путешественник догадался, что меж Лондоном и Мадридом, очевидно, завязалась
новая свара.
К этому моменту сделать что-либо было поздно — это Руперт
понял сразу. Линия испанцев отрезала ему путь к отступлению. Пока «Русалка»
выполняла бы разворот почти прямо против ветра, неприятельские корабли
изрешетили бы её ядрами.
Таким образом, ретироваться было невозможно.
О шансах на победу говорить тоже не приходилось.
Лорд Грей знал наизусть все военные корабли великих держав.
Ему было довольно одного взгляда в подзорную трубу, чтобы узнать 64-пушечный
мэн-о-вар «Консепсьон», 40-пушечный фрегат «Сант-Яго» и 28-пушечный корвет
«Идальго».
По мощи огня и численности экипажей испанцы имели
пятикратное превосходство — не считая преимущества по ветру.
Что касается последнего, то здесь Руперту удалось несколько
выравнять шансы. Он повернул параллельно линии вражеских кораблей, не поднимая
боевого флага — словно колебался, сдаваться или нет. Поравнявшись с крайним из
неприятелей, взял курс перпендикулярно свежему зюйд-осту, так что испанцам
пришлось перестраиваться в кильватерную колонну — иначе «Русалка» получила бы
авантаж в манёвре.
Командующему эскадрой стало ясно, что без боя англичанин не
сдастся.
И бой начался.
Среди прочих странностей характера у лорда имелась одна,
очень редко встречающаяся у людей с развитым воображением: полное отсутствие
страха. Вернее сказать, в миг опасности страх возникал, но был источником не
мучений, а удовольствия, ибо преобразовывался в нетерпеливое, радостное
волнение. Руперту неудержимо хотелось усилить это опьяняющее чувство, чтобы
натянутые нервы зазвенели ещё пронзительней.
