Меня поразила не сама мысль, а то, что её высказывает
человек, образ жизни которого не должен располагать к рефлексии. Военачальники,
капитаны, всякого рода предводители — одним словом, люди действия и быстрых решений
— редко пытаются осмыслить мотивы своих поступков. Пожалуй, единственное
исключение — император Марк Аврелий, а больше никого и не припомню.
— А как же… любовь? — спросила Летиция.
У лорда Руперта нашёлся ответ и на это:
— Любовь — это незащищённость, уязвимость, несвобода и
постоянный страх за того, кого любишь и кого можешь лишиться. Я много размышлял
о том, что это за штука такая — любовь. И, кажется, понял.
— Что же это за штука?
— Любовь необходима тому, кто чувствует, что его сосуд неполон.
Тогда человек начинает искать, чем, а вернее кем заполнить эту пустоту. Но
разве не лучше наполнить свой сосуд самому, стать самодостаточным, свободным —
и не нуждающимся в любви?
Я пометил себе, что нужно будет на досуге обдумать этот
аргумент в пользу одиночества, и стал слушать их беседу дальше.
Приведу ещё одно высказывание капитана Грея. Оно, пожалуй,
поразило меня больше всего.
Когда Летиция, сгибая и разгибая пальцы на его руке,
рассказывала о детстве, он заметил:
— Слушаю вас, и сердце сжимается от жалости.
Она ужасно удивилась, потому что, желая его развеселить,
говорила про смешное — в какие игры играл с нею отец.
— Почему?
Насупившись, он сказал:
— Вы любите своего отца гораздо больше, чем он того
заслуживает. Не обижайтесь, я человек прямой. Говорю, что думаю. Ваши поступки
— всегда, в любой ситуации — были вызваны стремлением завоевать его любовь.
Вами владеет одна страсть: добиться, чтобы приязнь отца к вам была не
прохладно-снисходительной, а такой же живой и горячей, как ваша любовь. Всю
жизнь вы доказываете ему, что достойны этого. Из-за этого учились скакать через
препятствия, стрелять, фехтовать. Вы ведь и теперь проявляете чудеса храбрости
и самоотверженности по той же причине. А только не надо ничего никому
доказывать. Вы никому ничего не должны. Кроме самой себя.
Как же она была возмущена его словами! Как горячо
опровергала их! Даже расплакалась. Но растирание не прекратила.
Лорд Руперт и сам понял, что наговорил лишнего. Горячо
попросил прощения, и в конце концов получил его — «но только из-за снисхождения
к его болезненному состоянию».
Он выбился из сил раньше, чем массажистка. Мне кажется,
Летиция могла бы растирать его сколь угодно долго и не устала бы. Но когда
ресницы пленника сомкнулись, а дыхание стало ровным, она осторожно убрала руки.
Стоило ей умолкнуть, как он беспокойно дёрнулся и застонал.
Она заговорила снова — успокоился.
Тогда девочка поняла, что звук её голоса в самом деле
действует на больного благотворно, и больше уже не умолкала. Лишь стала
говорить тише и перешла на швабский.
Поскольку рядом никого больше не было, обращалась она ко
мне:
— Клара, а что, если он прав? Мне часто снится, будто я бегу
за отцом, кричу, а он скачет прочь и не слышит, и я падаю в жирную, чёрную
землю… Ах, какая разница! Только бы вызволить его из плена. Только бы он был
здоров.
Она ещё долго говорила, нарочно стараясь не менять интонации
и ритма, чтобы Грею лучше спалось. Голос у Летиции действительно убаюкивал —
очень скоро я тоже начал клевать носом (то есть, собственно, клювом).
И вдруг захлопал глазами, услышав кое-что новенькое.
Начало я пропустил и навострил уши (ещё одно неуместное для
попугая выражение), только когда сообразил, что речь уже не об отце.
— …Он ещё и самый умный, вот что ужасно. Нет, положительно
это самый лучший мужчина на свете. Если б он ещё не был так вопиюще красив! Как
он сказал? «Полынный ликёр»? Не особенно приятный напиток… Чтобы полюбить
одиночество, я должна наполнить свой сосуд этой гадостью до краёв? Так можно и
слипнуться. Вот если б разбавить его пряным, пенистым, сухим вином, получился
бы волшебный напиток!
Каюсь, только теперь я начал догадываться: происходит что-то
опасное. И виной тому я. Если б не я, зеленоглазый философ не попал бы в эту
каюту и моя девочка не смотрела бы так безнадёжно и грустно.
А тут, как на грех, в кубрике опять заревели корабельную
песню про ласточку и реющего в вышине сокола.
Летиция сердито обернулась, но крикнуть, чтоб не шумели,
побоялась. Хотела выйти к матросам, но сняла руку с груди больного, и он
жалобно застонал. Пришлось снова сесть.
Кажется, пение не мешало крепкому сну Грея, и девочка
успокоилась.
— Вот если бы он не был так богат и красив… — вполголоса
продолжила она — и не закончила фразы. — Я и так нехороша собой, а за эти
недели вообще превратилась в пугало. Руки красные, в цыпках. Лицо коричневое от
солнца. Губы потрескались… Да нет, всё равно ничего бы не вышло. Разве что,
если он останется в параличе и ему будет нужен уход… Дура! Мерзавка! — Она
ударила себя свободной рукой по губам. — Что ты несёшь?!
Боже, боже, до чего же мне было жаль мою бедную девочку!
Впервые в жизни я пожалел, что родился на свет птицей, а не
лордом-мореплавателем с чеканным профилем и зелёными глазами. Уж я бы сумел
оценить в Летиции не только сильные пальцы и убаюкивающий голос. Увы, даже
самые умные из мужчин поразительно тупы.
— Клара, ты только послушай! — ахнула вдруг моя питомица. —
Ведь это же песня про меня! Я слышу её будто впервые!
Чёртовы матросы с душераздирающей стройностью, на два
голоса, выводили припев:
…Ни взмыть, ни прижаться к его крылу
Вовеки — она это знает.
Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает!
И дальше — про то, как она клюёт червяка, а он рассекает
солнечные лучи. Про то, как она пытается взлететь, но такие высоты ей «не по
крылу». Про её горькие, безутешные слёзы.
У Летиции и самой глаза были на мокром месте. Никогда не
вслушивалась она в слова так напряжённо. Правда и то, что ещё ни разу при нас
никто не спел так много куплетов этой бесконечной баллады.
Но вот, после очередного «ахой!» история несчастной ласточки,
кажется, подошла к финалу.
Певцы сделали паузу, и концовку повёл только один из них,
тенор:
Но вечером выпало счастье ей
За муки за все и терзанья…
