Дело было сделано, но еще далеко не кончено. Вернувшись домой, Джон обнаружил свой дом в осаде соседей, жаждавших знать каждое слово, каждую деталь того, что он видел и что при этом говорилось. Не было только Джонни.
— Где он? — спросил Джон у Эстер.
— В саду, в лодке на озере, — коротко ответила она. — Мы слышали, как зазвонили колокола в Ламбете, и он понял, по ком звонили.
Джон кивнул, извинился перед деревенскими любителями сплетен и пошел в стылый сад. Сына нигде не было. Джон прошел по аллее, свернул направо, к озеру, туда, куда дети часто бегали кормить уток, когда были совсем маленькими. Ирисы и камыши, посаженные во влажную землю на самой кромке воды, стояли в обнаженной мерзлой красоте. Посередине озерца покачивалась лодка. Джонни, завернувшись в плащ, сидел на носу, бросив весла по бортам.
— Эй, — тихо окликнул Джон с причала.
Джонни поднял глаза и увидел отца.
— Ты видел, как все произошло? — безжизненным голосом спросил он.
— Да.
— Все прошло быстро?
— Все прошло, как следует, — сказал Джон. — Он сказал речь, положил голову на плаху, подал сигнал, и все закончилось с одного удара.
— Значит, все кончено, — сказал Джонни. — И мне никогда уже не послужить ему.
— Все кончено, — подтвердил Джон. — Возвращайся на берег, Джонни. Будут другие господа и другие сады. Через пару недель говорить будут уже о чем-нибудь другом. Тебе не придется снова и снова слышать об этом. Возвращайся на берег, Джонни.
Весна 1649 года
Джон ошибался.
Казнь короля оказалась не просто недолговечной сенсацией, она быстро превратилась в тему каждого разговора, каждой баллады и каждой молитвы. День за днем приходили соседи, принося наспех отпечатанные отчеты о судебном процессе и свидетельские описания казни и спрашивая Джона — правда ли это? Только самых жестокосердых и самых тупых не преследовала навязчивая меланхолия, будто смерть монарха стала личной потерей, каким бы ни был сам этот человек, какой бы ни была причина его смерти. Страна была охвачена болезненным горем, глубокой печалью, которая начисто заслонила справедливость события и причины гибели короля. Никто уже не думал о том, почему королю пришлось сложить голову на плахе, все были ошеломлены самим фактом того, что он казнен.
Джон подумал, что, может быть, другие так же, как и он сам, верили, что король, будучи в добром здравии, просто не мог умереть. Что должно было вмешаться нечто, что сам Господь не может допустить подобного свершения. Что даже сейчас еще не поздно повернуть время вспять и обнаружить, что король жив. Что Джон может проснуться как-то утром, а король окажется в своем дворце, а королева потребует посадить цветы, согласно ее очередному абсурдному замыслу. Было почти невозможно смириться с тем, что никто никогда его больше не увидит.
Дешевые издания, бродячие певцы, портретисты — все они поддерживали иллюзию, что король по-прежнему жив. Картинок с портретом короля Карла и рассказов о нем было больше, чем когда-либо при жизни. Его любили больше, чем когда он слыл праздным глупцом, неспособным верно судить о себе и о других. Каждая ошибка, которую он допустил, была уничтожена простым фактом его смерти и тем именем, которое он дал сам себе: «Король-мученик»…
Потом начали поступать сообщения о чудесах, творимых реликвиями, связанными с ним. От прикосновения платка, смоченного в его крови, излечивались припадки и оспенная сыпь. Перочинные ножички, сделанные из его расплавленной статуи, исцеляли рану, если их приложить к ней, и предохраняли младенцев от насильственной смерти, если таким ножичком перерезать пуповину. Больного льва в Тауэре успокоил запах королевской крови на подстилке. Каждый день появлялись все новые и новые истории о святом, народном святом. С каждым днем его присутствие становилось все более ощутимым.
Никто не мог оставаться полностью безразличным. На Джонни, все еще слабого после ранения и поражения при Колчестере, все это произвело особо неизгладимое впечатление. День за днем, закутавшись в плащ, он проводил на маленьком озерце, лежа на дне своей лодки. Пока лодка медленно дрейфовала, утыкаясь то в один берег, то в другой, его длинные ноги свешивались через борта лодки, а каблуки сапог касались воды. Джонни пристально всматривался в холодное небо и ничего не говорил.
Эстер спустилась к воде и принесла ему обед. Он медленно подгреб к маленькому причалу.
— О, Джонни — сказала она. — У тебя вся жизнь впереди, не нужно принимать все так близко к сердцу. Ты сделал все, что мог, ты был верен ему, ты убежал из дому, чтобы служить ему, ты был таким же храбрым, как любой из его кавалеров.
Джонни посмотрел на нее темными глазами Традескантов, и она увидела в его глазах страстную преданность деда, но без надежной опоры на устоявшийся дедовский мирок.
— Не знаю, как мы сможем жить без короля, — тихо ответил Джонни. — Причина ведь не только в нем самом. Все дело в том положении, которое он занимал. Не могу поверить в то, что мы его больше не увидим. Его дворцы стоят по-прежнему, его сады на месте. Вот только его нет. Никак не могу поверить.
— Тебе нужно вернуться к работе, — ухватилась Эстер за соломинку. — Отцу нужна помощь.
— Мы — садовники короля, — просто сказал Джонни. — Что нам теперь делать?
— Ну, есть еще торговля для сэра Генри на Барбадосе.
Он покачал головой:
— Никогда не стану торговцем. Я садовник до мозга костей. И никогда не стану кем-то иным.
— Редкости.
— Я приду и помогу тебе с ними, мама, — послушно сказал он. — Но и редкости уже не те, что раньше. После того, как мы их сначала упаковали, а потом распаковали. Это уже не та коллекция, что принадлежала деду. И комната больше не та, что при деде, не та, что мы показывали королю. Мы почти все сохранили, и, казалось бы, все то же самое, что и раньше. Но ощущение уже не то, ведь правда же? Как будто, пока мы их упаковывали и прятали, а потом доставали, а потом снова прятали, что-то исчезло. И люди к нам не приходят, как раньше. Как будто все изменилось, и никто еще не знает, что именно.
Эстер положила руку ему на плечо.
— Я просто хотела сказать, чтобы ты перестал грустить и вернулся к работе. Для траура есть определенное время, и если ты его превышаешь, то ничего хорошего тебе от этого не будет.
Он кивнул.
— Хорошо, вернусь, — пообещал он. — Если ты этого хочешь.
Он помолчал, как будто ему было трудно найти подходящие слова для выражения своих чувств.
— Я и сам вовсе не ожидал, что будет так тяжело на душе.
Они сидели за обедом все втроем, когда раздался стук в дверь. Эстер повернула голову, они прислушались к шагам кухарки, которая раздраженно прошлепала по холлу и открыла дверь. Послышались приглушенные звуки спора.
— Наверняка какой-нибудь матрос хочет нам что-то продать, — предположила Эстер.
