— А в политике разве мы не ведем себя точно так же, как с больным организмом? Сначала начинаем все менять, а потом смотрим, что из этого получится. Вырезаем сердце и смотрим, будет ли потом работать мозг?
— А вот это вовсе не было экспериментом! Это было решение, к которому нас вынудили. И я вовсе не считаю Кромвеля врачом, который пытался вылечить страну! Он цеплялся за удила, когда лошадь встала на дыбы!
— Да я вовсе не об этом хотел сказать, — сказал Джон, с трудом пытаясь вернуться к своей изначальной мысли. — Я хотел спросить, всегда ли люди хотят знать свое будущее? Вот вы, как вы сможете справиться с таким знанием?
— Конечно, все хотят, — ответил Элиас. — Я и свой собственный гороскоп составил и могу сказать, что я, например, стану достаточно известным человеком. Я посмотрел, что мне предсказано, и обнаружил, что буду стремиться к богатству и получу его вместе с женой.
— Богатая вдова? — спросил кто-то сидящий на дальнем конце стола.
— Леди Мэри Мейнуоринг, — пробормотал кто-то. — Она ему в матери годится. А он составляет ей предсказания. Могу себе представить, что он ей там напророчил.
— Меня будут помнить, — настаивал Эшмол. — И я займу свое место в храме истории.
— За что? — требовательно спросил один из математиков и деликатно рыгнул. — Прошу прощения. Что принесет вам место в храме истории? Лекарственные травы, растущие в саду у Джона? Цветы опять же из его сада, из которых вы делаете свои зелья? Не похоже, чтобы вы вдруг засияли золотом, получив в своей лаборатории философский камень. Думаю, что из всех нас будут помнить только имя Джона.
Джон рассмеялся.
— Я просто собиратель, — скромно сказал он. — Я не считаю себя ученым. Конечно, я задаюсь вопросом, почему растения растут так, а не иначе. И мне трудно поверить, что Бог создал все это за одну неделю. Я вижу, что человек может создавать новые растения, если, конечно, он умеет это делать. Я вижу, что человек может сделать землю более плодородной, что мы можем сделать так, чтобы растения росли лучше. У меня, например, есть такой лук…
— У господина Эшмола безупречная репутация астронома и астролога… — начал один из врачей.
— А я просто утверждаю, что лук господина Традесканта или даже его тюльпаны доставляют народу нашей страны гораздо более долговечное удовольствие, нежели все исследования господина Эшмола по истории масонского ордена!
Джон тряхнул головой.
— Если уж говорить о радости, тогда, безусловно, это деревья, — с уверенностью сказал он. — Ничто не дарит англичанину большую радость, чем вид одного из наших каштановых деревьев в цвету. И благодарить за это мы должны моего отца.
— Прекратите, — сказал Эшмол. — Я никогда не обсуждаю масонский орден.
— Работа господина Эшмола в Брейсноузе…
[42]
— Безупречна. И он мой гость. Стивен, передайте бутылку, — вспомнил Джон об обязанностях хозяина.
На этих обедах сиживал и Джонни, но он обычно хранил молчание. Джон, оглядывая гостей, замечал, как сосредоточенный и внимательный взгляд темных глаз сына переходит с одного лица на другое, как он вслушивается в доводы спорщиков, взвешивая их, а потом или улыбается, соглашаясь с говорящим, или в сомнении покачивает головой. Он был открыт как ребенок, хотя ему было уже почти шестнадцать лет. Но и достаточно вежлив и осторожен для того, чтобы не вмешиваться с собственными мнениями.
Обычно он с интересом наблюдал за происходящим и весь вечер слушал разговоры. Но как только беседующие затрагивали вопросы политики, он вставал и выходил из комнаты. Большая часть гостей Джона разделяли мнение Джона Мильтона,
[43]
что король был помехой для будущего страны, удалить его — все равно что срезать со здорового стебля почку, изъеденную червем. Но Элиас Эшмол и некоторые другие ученые господа из Оксфорда по-прежнему выступали в поддержку короля, хотя говорили об этом с осторожностью. Главной работой самого Эшмола было исследование по истории ордена Подвязки. Большинству сидевших за столом казалось, что эта тема обречена на чисто академический интерес, принимая во внимание, что в Англии больше не было ни короля, ни ордена Подвязки.
Эшмол обычно пускался в объяснения, что, независимо от того, был король или нет, все равно идею монархии не так легко списать со счетов. В такие минуты лицо Джонни вспыхивало, и он наклонялся вперед, чтобы лучше слышать. Но когда другие собеседники подвергали саму идею монархии жесткой критике и говорили, что король мертв, а с монархией покончено навеки, Джонни молча выскальзывал из комнаты.
Он все еще не мог слышать упоминание о короле без того, чтобы не вздрогнуть, как от боли. Как будто образ короля завладел его сердцем, и никакая правда об умершем, о его ошибках, его ненадежности, а в самом конце и о его вызывающей, откровенной нечестности не могла эту картину изменить.
— Ну что за непреклонная преданность! — воскликнул Джон, когда они с Эстер сидели вечером на террасе, любуясь тем, как солнце садилось в полосы облаков желтоватого и персикового цвета.
Она подняла глаза от воротника, который шила для Френсис, и улыбнулась.
— Он так похож на твоего отца.
— Да? — удивился Джон. — Ну, конечно, я как-то не подумал об этом. Мой отец старомодно любил Роберта Сесила — как слуга своего господина. А потом и герцога Бекингемского. И когда вся страна требовала головы герцога, отец все равно служил ему. Когда герцога убили, он как раз собирался отплыть с ним во Францию. И потом, когда вся страна благословляла убийцу, он оплакивал своего господина.
— И у Френсис это есть, — сказала Эстер. — Эта способность любить без сомнений. Для нее таким человеком стал Александр, хотя покорно следовать за своим господином — это не для нее. Но все равно, талант любить человека и его дело — это особый дар, и я им восхищаюсь. И восхищаюсь тем искреннее, потому что мне это не дано. Стыдно сказать, но я сама — типичный конформист. Большую часть своей юности я провела при дворе, и практически вся моя семья и друзья были на стороне короля. Но для меня лично сейчас важнее всего мир, чтобы мы могли продавать растения и показывать наше собрание редкостей.
— За этот дар приходится платить, — заметил Джон. — Джонни не может признать, что король мертв и все кончено. Я так надеялся, что генералу Ламберту удастся обратить его в сторонника парламента, если не прямо в левеллера. По мне, так пусть лучше верит в свободу, нежели в мертвого короля.
— Он перерастет это, — спокойно сказала Эстер. — Он пережил тяжелое время. Все свое детство он верил в то, что принц Руперт выиграет войну. До самого последнего момента он думал, что король Карл победит. Думаю, что даже после Колчестера он все еще надеялся, что король может победить. Но теперь он знает, что все кончено.
