К нижней ветке дерева Джонни привязал мешок, набитый сеном, и практиковался, делая выпады и тыкая в него копьем. После нескольких первых попыток и тяжелых падений он и лошадь возвращались к конюшне порознь. Но потом он научился искусству вонзать и извлекать копье одним плавным движением, так, чтобы и дальше они с лошадью могли оставаться вместе.
Джонни купил походный плащ и мешок, приторочил их к седлу и уложил в мешок все необходимое, чтобы быть готовым уехать мгновенно, по первому же сигналу. Он ожил, он был полон жизненных сил и решимости, весь дом звенел — Джонни пел и насвистывал, бегал вверх и вниз по деревянной лестнице в сапогах для верховой езды, везде роняя грязь и производя сумятицу одной лишь силой своей энергии.
Джон заставил его пообещать, что он никому не скажет о заключенном ими соглашении. И Джонни, прекрасно помнивший, как опасно жить, когда армия короля выступает в поход, а тебя подозревают в симпатии к роялистам, осмотрительно остерегался упоминать, на чьей стороне он собирается воевать. Он был возбужден, как ребенок, но далеко не глуп. Ни разу более в присутствии посетителей или гостей он не обмолвился о том, что ждал лишь новостей из Йоркшира, чтобы оседлать боевого коня и помчаться на север, к сторонникам нового, некоронованного монарха.
Семья ждала информации о военных действиях от Александра Нормана. Живя в центре города, рядом с Тауэром, он в любом случае первым слышал разные слухи. И выполняя заказы от Кромвеля на поставку боеприпасов, он всегда знал о самой последней дислокации кромвелевской армии, хотя точно сказать, как там обстоят дела, было невозможно.
— Но ведь не в этом же дело! — с волнением напомнил Джонни, застав отца в комнате с редкостями, рассматривающего поднос с недавно приобретенными иностранными монетами.
— Места нам не хватает, — сказал Джон. — Нужно покупать новые экземпляры, людям нравится видеть разные вещи, когда они к нам приходят. А мы не можем как следует показать даже то, что у нас уже есть. Может, пора подумать о строительстве еще одного зала?
— Дело вовсе не в том, побеждают шотландцы или проигрывают, а в том, как далеко они продвинулись, — настаивал на своем Джонни. — Вспомни, как мы договаривались. Мама говорит, что даже если они дойдут до Йорка, но потерпят поражение, то я не поеду. Но мы же не так договаривались, ведь правда?
Джон посмотрел на исполненное страстного желания лицо сына.
— Следуя букве нашего соглашения, ты действительно можешь пойти в армию, если они дойдут до Йорка, — сказал он. — Но послушай, Джонни, ты же не захочешь стать солдатом армии, потерпевшей поражение? Ты же не пойдешь добровольно сражаться за проигранное дело?
Молодой человек не колебался ни секунды.
— Конечно, пойду, — просто ответил он. — Я не собираюсь вычислять, кто победит, чтобы присоединиться к победителю. И я не пытаюсь оказаться на стороне победителя, как пытается половина парламента. Я думаю о том, чтобы служить королю, независимо от того, выигрывает он или проигрывает. Его отец при виде эшафота не отрекался от своих убеждений. И я тоже не собираюсь.
Джон резко сунул в руки сыну поднос с монетами.
— Найди для них местечко и напиши новые этикетки, — сказал он. — Их нужно почистить и отполировать. И не говори со мной об эшафотах.
— Но если они дойдут до Йорка, даже если будут отступать…
— Да, да, — сказал Джон. — Я помню, о чем мы договаривались.
Осень 1650 года
Невзирая на веру Александра Нормана в силу Новой армии, Джон страшно рисковал безопасностью сына. Иногда он думал о Карле Стюарте и о себе, каждый с разных концов страны вели свою отчаянно рискованную игру: один боролся за корону Англии, другой — за жизнь сына. И Джона совершенно не смущало то, что он ставил на поражение Карла Стюарта.
Лояльность Джона по отношению к королю, никогда особо не пылавшая сильным пламенем, прерывисто мерцала на всем протяжении первой войны короля и совершенно погасла, когда после поражения война возобновилась — и даже не один раз, а дважды. Его бдение в зале суда и у эшафота были не поступком преданного роялиста, а прощанием с человеком, которому он служил. Джон всегда был склонен сохранять независимость в выборе симпатий, а теперь, будучи гражданином республики, он мог называть себя республиканцем.
Больше всего на свете он мечтал о мире, об обществе, где он мог бы заниматься садоводством, мог бы наблюдать за тем, как взрослеют его дети, как они женятся и у них появляются свои дети. Тяжело было отыскать человека, которого он простил бы, если бы тот нарушил мир нового государства. И Карл Стюарт отнюдь не казался ему таким исключительным человеком. Сам Кромвель жаловался на то, что принц — неимоверный беспутник, для которого погубить всю страну — пустяковое дело. Все новости о дворе принца, приходившие с континента, были о католичестве, сумасбродстве и порочности.
Но положение складывалось в высшей степени рискованное. Шотландская армия, как и предсказывал Александр, впервые столкнулась в сражении с англичанами на шотландской земле, к югу от Эдинбурга. Шотландцы были в прекрасной форме, а присутствие юного короля вселяло в них уверенность. Английская армия, уставшая после долгого перехода на север, потеряла на этом пути много солдат, которые передумали и повернули домой, на юг. Главнокомандующий Кромвель был в одном из приступов дурного настроения, сомневался в возможностях своих воинов и, что еще хуже, в своих собственных. Глас Божий, который всегда руководил им так ясно, внезапно умолк, и Кромвель все глубже погружался в мрачные глубины отчаяния. Только несокрушимый оптимизм Джона Ламберта удерживал армию в марше на север.
Но потом они почти потеряли Ламберта в битве при Массельбурге, непосредственно к югу от Эдинбурга, когда под ним была убита лошадь, а сам Ламберт упал и был ранен копьем в бедро. Шотландские пехотинцы узнали его и целой толпой потащили прочь с поля битвы. Но тут воины его отряда, в основном йоркширцы, издали такой вопль ужаса, который заставил даже горцев остановиться, и солдаты Ламберта ринулись к нему через толпу сражающихся.
Шотландцы пробивались на юг, к Лондону. Английская армия преследовала их, пока наконец шотландцы не выбрали место для сражения недалеко от Данбара и не повернулись лицом к преследователям. Англичан было намного меньше: раны, болезни и дезертирство нанесли армии тяжелые потери. Кромвель не мог решить, идти ли им вперед и сразиться с шотландцами или отступить. Только Ламберт, стиснув зубы, сказал, что они должны сражаться именно здесь и сейчас.
Пока Кромвель в уединении, за опущенным пологом своей палатки плакал и молился, Джон Ламберт собрал армию и сказал им просто и ясно — шотландцев в два раза больше, и поэтому им придется драться с двойной отвагой, двойным упорством и двойной верой. В предстоящем сражении против двадцати двух тысяч шотландцев стояли только одиннадцать тысяч англичан. Ламберт снял шляпу с пером и широко улыбнулся своему войску той улыбкой, которую втайне любила Эстер Традескант.
— Право, не думаю, что это будет трудно! — крикнул он. — Вперед, Железнобокие!
[44]
